Говорила Судьба по-жабьему,

Жабьему, жабьему:

«Змей Горыныч научит вас рыбьему,

Крабьему, кк-рабьему

Уму-разуму!»

Змей Горыныч из леса дремучего —

Это чудище мучило, мучило,

Только мучиться нам наскучило —

Мы из чудища сделаем чучело,

Чучело, чучело!

Защебечет Судьба по-птичьему,

Птичьему, птичьему,

И все переменится к лучшему,

Лучшему, лучшему

По щучьему веленью: по щучьему,

Щучьему, щучьему!

Направо кумиры, налево табу.

От них отдохнешь ты в холодном гробу,

Вот идол Работа, божок Чепуха,

А вот, порицаемый, Демон Греха.

И крики шаманов, и жертвенный нож,

И бубны, и маски, и дымная дрожь.

Ах, Демон Греха, он милее других:

Прелестные девы в цветочках одних.

Но, может быть, лучше дышать ветерком

Далекой планеты, где сядем рядком,

Забыв, как лежали, скучая, в гробу,

Средь мертвых кумиров и мертвых табу.

Как рыбка ненасытная пиранья,

Пожрет Ничто страданья и старанья.

Пожрет Разлука, злая барракуда,

Твое животрепещущее чудо.

Давно грызут Заботишки, Страстишки

Твой светлый день, прожорливые мышки.

А Лао-Тце, задумчивый китаец,

Два года жил, самим собой питаясь!

Не лучше ль, коль на то пошло, как

будто,

Себя скормить тигрице, так, как Будда,

И в тень войти приятнейшего сада,

Где ждет Нирвана, лучшая награда?

И сухая ноябрьская ночь

как заросли чертополоха,

огромные заросли

серых колючих стеблей,

сделанных из осеннего ветра,

из жесткого холода,

из вороньего резкого грая.

В такую ночь

в переулки выходят лемуры.

Они качаются, как на лианах,

на черной паутине молчания;

они вращаются вместе с планетой

(только в другую сторону);

они говорят, что нам лучше вернуться

в Туманность Андромеды.

Отрубленную голову Пегаса,

Его большие высохшие крылья

Мне показали в городском музее.

Оскал зубов казался злой гримасой,

В глазницах рос ковыль, покрытый пылью,

В засохшей гриве шевелились змеи.

И, помня участь вещего Олега,

Я отошел, сказав: «Прощай, коняга!

Заездила тебя крутая горка!»

И он взглянул – и улыбнулся горько.

Из шелухи, из чепухи

Плохие шуточки и штучки.

Три ведьмы шепчут мне стихи,

Сидят верхом на авторучке.

Из ночи, дыма и дождя –

Алхимия и ахинея, –

И небо, медленно дрожа,

Внезапно стало зеленее.

Как на ладони бытие –

Немного меда, много яда.

А ведьмы, кутаясь в тряпье,

Мне шепчут: «Малая награда

Тебе: стихи – какая чушь!

Бирюльки, бабочки, безделки.

И не бессмертие, а глушь,

Канава, холод, дождик мелкий».

Параферналия, пора

Абракадабра! Панчатантра!

(Не алгебра и не игра,

А контра-пунктик музыканта.)

Живу, изящными уютами

От ужасов отгородясь

(А время капает минутами

В кладбищенскую непролазь).

Живу, любуясь безделушками,

А вечность тянет, как магнит,

И пасторальными пастушками

(Как неожиданно!) — манит.

Там даже туча, именинница,

Кокетничает с ветерком,

Река целуется, бесстыдница,

С кисельным сладким бережком.

И розовыми хороводами

Пейзанки нежные плывут

В альков с маркизами, милордами,

Маня в изящнейший уют.

Пикник в раю! Сия идеечка

Мне по душе! Адье! Пиф-паф! —

И смерть запела канареечкой,

Остаток зернышек склевав.

Сад султанов, летний вечер сонный

Темный камень, темные бассейны,

В них, как рыбки светлые, окурки.

Со своими гуриями турки

(Сулейманы юные, Гуссейны),

Разукрашенные павильоны.

Абрикосов, персиков нежнее

Розовато-смуглая Зарема,

Бархатистоглазая Земфира

(Легкой стрелкой каждая ресница).

А за парком, в тусклой вечности музея,

Точно пышно-грузная трирема,

Тяжело-роскошная гробница

Александра, властелина мира.

И в гробу стеклянном между серых статуй,

Вялой грудой бурых листьев клена —

Внутренности, ссохшиеся в комья,

И скелет, коричнево-мохнатый

(Будто в почве высохшие корни) —

Я забыл, какого фараона.

Темный вечер, темные бассейны.