Однако уже через день потолок в полировке потускнел, а еще через два — не стало видно ни извилинок, ни трещинок. Между тем стол Ильи Тимофеевича по-прежнему сиял зеркальным безукоризненным глянцем.

Илья Тимофеевич похлопал Сашу по спине и сочувственно проговорил:

— Что, краснодеревец, просела полировочка? Слушаться надо было, силушку свою курносую не жалеть, так-то! Знаешь, как хозяин у нас работу проверял? Пока полируем, он на глянец-то и не глядел почти. Просто подойдет, на спину поглядит — мокрая рубаха или нет. Ежели сырости не видать, он моментом лапу свою под рубаху запустит и шарится промеж лопаток — вспотел или нет. Ну и, коли сухая спина, тут либо подзатыльника дожидайся, либо в ноги падай, чтобы не прогнал из мастерской… Но ты не тужи, браток, дело у нас с тобой вполне поправимое.

И он рассказал, как исправить беду.

2

Как только совет утвердил образцы, бригада Ильи Тимофеевича принялась за новую партию мебели. Гречаник эту партию назвал пробной.

Замысел главного инженера состоял в том, чтобы, пока в цехах вовсю готовятся к выпуску мебели по новым образцам, еще раз как следует проверить все до последней мелочи. На других участках тем временем предполагалось закончить перестройку.

Получалось, что «мебельная гвардия» Ильи Тимофеевича должна «произвести разведку боем и подготовить широкое наступление по всему фронту». Именно так, несколько высокопарно, выразился главный инженер, когда разъяснял задачу на собрании бригады.

Одно только не понравилось Илье Тимофеевичу: название партии.

— Что за пробная? — сердился он. — Давным-давно все испробовано! Хоть бы уж первой назвали, что ли!

Кто-то предложил название «малый художественный поток». Илья Тимофеевич запротестовал:

— Товарный порожняк, а не название! На километр вытянул! Короче надо — малый художественный! Вот это ладно будет.

— Еще театр, подумают, — послышалась осторожная реплика.

— А чем наше-то дело хуже театру, чем? — наступал Илья Тимофеевич.

Об этой «дискуссии» вскоре узнала вся фабрика, и за бригадой так и осталось название «малый художественный».

Людей в бригаду добавили, и в нее попали теперь Розов и Ярыгин.

Против Степана Розова Илья Тимофеевич не возразил: тот был хотя и из молодых, но опытный и умелый фанеровщик. Но Ярыгина принимать ни за что не хотел.

— Мне, Михаил Сергеевич, что годы его, что умельство — не закон, — убеждал Илья Тимофеевич Токарева. — Это ж денежная душа. Он на любое дело сквозь червончик глядит.

— Ничего, Илья Тимофеевич, — успокаивал Токарев, — пускай работает. Ходит просится. Давайте уважим старика.

— Мы-то уважим, — ворчал Илья Тимофеевич, — он бы вот не «уважил» нас. Наведет муть, вот посмотрите…

Первые дни Ярыгин держал себя в бригаде смирно. Никому не мешал, мало с кем разговаривал. А к делу проявлял необыкновенное усердие, даже после смены оставался повечеровать, чтобы подогнать работу на завтра.

«Муть» началась незаметно.

Как-то Саша Лебедь, не успев докончить задание до гудка, тоже остался после смены.

Ярыгин, проходя мимо, сказал, словно между прочим:

— Самого смолоду огольцом звали, но уж вот в дураки не рядился да и других не подводил, хе-хе!

— Кого, дядя Паша, не подводил? — не понял Саша, для того и оставшийся после смены, чтобы завтра не случилось из-за него задержки.

— «Кого, кого», — кривя рот, передразнил Ярыгин. — Друзей-товаришшей своих, вот кого!

— Да кто подводит-то, кто? — недоумевал Саша.

— Ваша милость, грудное младенчество, друг-товаришш! — уже не стесняясь, окрысился Ярыгин. В цехе, кроме него и Саши, никого не было и разговаривать можно было начистоту. — Ты скажи мне, Аника-воин, чего ради норму-то выжимаешь?

— Как чего ради? — откровенно удивился Саша. Его чистые глаза смотрели прямо в остренькие, насмешливые и неспокойные глазки Ярыгина. — Мы на комсомольском собрании решили…

— На каком таком собрании? — не отступал Ярыгин.

— Да на комсомольском, говорю! — начиная раздражаться и повышая голос, произнес Саша. — Обязательство принимали: к тридцать восьмой годовщине каждому комсомольцу по сорок норм сделать.

— А по сорок рубликов с копеечками заработать к годовщине, до такого обязательства не докумекалися при всем при том?

— Почему по сорок?

— Так и быть, расскажу тебе, друг-товаришш, по совести. Слушай.

Ярыгин примостился на уголке Сашиного верстака, обшарил глазками взволнованное раскрасневшееся Сашино лицо и начал:

— Нормы в нашей бригаде временные, друг-товаришш? Временные. А для чего временные? Да начальству приглядеться надобно, кто с дурной головы перевыполнять их пуще начнет. Ты нажмешь — перевыполнишь, другой нажмет — перевыполнит, третий на вас шары распялит — да и туда же подастся, и пошло… Глядишь, на норму нашлепку приделали — выросла матушка, а по расценочке при всем при том ножницами чик! — и отстригли гребешок, а за гребешком и голова туда же. Докумекался, друг-товаришш? Хе-хе! А ты говоришь — комсомольское собрание! Повыжимай-ка вот этак-то еще с недельку да погляди, чего выйдет! Вспомнишь, небось, дядьку Пашу Ярыгина.

Саша даже рот приоткрыл от таких речей. Из-под красноватых век Ярыгина поблескивало что-то насмешливое и колючее. Старик соскользнул с верстака.

— Дядя Паша! Это что ж выходит? — взволнованно заговорил Саша. — Выходит, наплевать, да? На комсомольскую честь наплевать? Ради расценочки, да? Сапогом растереть, так, что ли?

— Так не так, про то гадалка знает, — попробовал увильнуть Ярыгин.

— Нет, вы отвечайте! — громко потребовал Саша.

Ярыгин насмешливо осклабился:

— Пошел ты, друг-товаришш, по груши, да не нашел бы, гляди, от лягуши уши, — загадочно прошуршал Ярыгин, направляясь к своему верстаку.

— Нет, вы погодите сматываться-то! — шагнув за ним, крикнул вслед Саша. — Вы чего, подлости меня учите, да? Думаете, умения меньше вашего, так я и поддамся, да? А что меня государство учило бесплатно, что деньги еще платило мне, это как? Не сшурупило у вас, да? — Саша повертел пальцем у лба, словно завертывал отверткой шуруп. — Советский я человек, вот! Понятно вам?

Ярыгин обернулся и некоторое время стоял как истукан, топорща усики, потом сказал:

— Умный сам поймет, а дурака не научишь, друг-товаришш. Ну при всем при том и я, кажись, тоже не турецкой человек, хе-хе! — Ярыгин осклабился и ушел в свой угол.

А Саша нахмурил брови и с ожесточением принялся за прерванную работу.

Но не таков был Ярыгин, чтоб спокойно, сложа руки дожидаться той поры, когда «расценочке отстригут гребешок». Нужно было что-то придумывать, что-то осторожное, незаметное и действенное. И Ярыгин искал единомышленников, прощупывал, выбирал тех, кто, на его взгляд, послабее «торчит на столбиках». Ему определенно не везло. Кроме Степана Розова, угрюмого, молчаливого и любящего выпить на даровщинку парня, в бригаде никто не казался подходящим.

Ярыгин стал присматриваться к Илье Новикову. Хоть и не работает трудколоновец в бригаде, все равно может сгодиться, мало ли!

А Илья частенько забегал в гарнитурный цех, особенно с той поры, как его перевели из подручных на фрезер. Он постоянно придумывал что-то для станка. То налаживал новую цулагу[3], то пересаживал зажимной винт, то еще что-нибудь. По вечерам или днем, в свободное от смены время, приходил в цех к цулажникам[4] и, если там верстаки были заняты, шел в гарнитурный. Ярыгин охотно давал ему свой инструмент, добрый, старинный и ладно присаженный, хоть и нажитый не совсем праведно: он попросту стащен был у Шарапова еще в ту пору, когда того раскулачили.

Вскоре после разговора Ярыгина с Сашей Новиков вечером снова пришел в гарнитурный и попросил у Ярыгина инструмент.

— Бери, бери, друг-товаришш, — радушно ответил Ярыгин, — любой выбирай. Будет время, посчитаемся, хе-хе!