Илья выбрал в ярыгинском шкафу рубанок и стамеску и пристроился на Сашином верстаке, где было посветлее. Закончив работу, он вернул инструмент, поблагодарил.

— Чего ладил-то опять? Рациялизацию все? — прищуриваясь, спросил Ярыгин.

— Так, по малости, подремонтировал…

— Скромничай!

— Нет, верно, Пал Афанасьич.

— Я седьмой десяток Афанасьич, не проведешь, хе-хе! На план все жмете?

— А вы? Не жмете, что ли?

— Как не жмем! Хе-хе! План-то, друг-товаришш, без нас с тобой сделается, без нас провалится. Шкура не планом, небось, ко хребту пришита, деньгой пристрочена. Крепка деньга — крепка строчка, зубами не отдерешь; тонок карман — в пору поглядеть, кабы шкура не отвалилася, хе-хе!

Ярыгин даже причмокнул от удовольствия. После огольца Сашки разговор с Илюхой — сущая благодать! Ишь, какой смирненький.

— Так план-то из нормы получается, Пал Афанасьич.

— Из нормы денежка вытекает, друг-товаришш. Заработки-те как? С контролем-то вашим, поди, тово? Лишка уж не отхватишь?

— Заработку хватает….

— Хватает! Хе-хе-хе! — рассмеялся Ярыгин. — Схимник ваша милость! Разве деньги-те лишние бывают? Тебе ведь, не стариково дело, в жизни кудай-то присосаться надо, а без деньги, что без клейку, никуда не прилипнешь, так-то! — Не обращая внимания на то, что Илья слушает его плохо и уже собирается уходить, Ярыгин продолжал:

— А тебе деньга— дело особо первостатейное. Житьишко-то, — слыхал я, — сызмалетства не шибко завидное подвернулося, знать-то, шкварочка от него за щеку не завалилася, хе-хе! — Ярыгин многозначительно замолчал. Глазки его поблескивали оловцем.

— Завалилась не завалилась — про то мне знать, — угрюмо и глухо проговорил Илья. Он жалел уже, что не ушел сразу, что ввязался в этот разговор. Когда-то в детстве его собственная, мальчишеская тогда еще, жизнь была исковеркана вот этим же словом — деньги!

Илье стало невыносимо гадко от самого присутствия Ярыгина, от его бегающих, обшаривающих глаз, фиолетовых губ.

— А что и за грех, ежели прошлое-то для вразумления помянуть? — развел руками Ярыгин. — И обижаться не след. А денежных-то при всем при том и девки больше любят, хе-хе…

— Это уж дешевки называются, — брезгливо ответил Илья, повернулся и пошел было прочь, но, услышав позади мелкий трясущийся смех, оглянулся.

― Вы, Павел Афанасьич, чего?

Морщинистое, все в лиловых кровоподтечных жилках лицо Ярыгина тряслось от негромкого, но закатистого смеха. Глаза стали, как щелочки.

— «Чего, чего»! Да того! Хе-хе! Твоя-то дешевка разве б от тебя тягу дала, кабы ты, как Степка Розов, при деньгах был? Он-то — втрое против тебя зарабатывал.

— Кто это моя дешевка, кто? — Кровь обжигала виски. Краска заливала лицо Ильи. Он вобрал голову в плечи. — Кто дешевка?

— Да Любка розовская, — ответил Ярыгин, несколько отступая.

— Что ты сказал? — Илья медленно и тяжело шел на Ярыгина.

Тот попятился. Глазки его заметались.

— Ну чего уставился-то? Чего хочешь-то при всем при том? — как нагадившая собачонка, трусливо ожидающая грозной расплаты за свой проступок, тоненько повизгивал Ярыгин срывающимся на фальцет голосом. Он пятился, выставив перед собой руки с растопыренными пальцами.

Илья шагнул к нему, вцепился в ворот рубахи и затряс так, что голова Ярыгина замоталась из стороны в сторону, словно вот-вот готова была отвалиться. Глаза стали выпуклыми и круглыми, как шарики от никелированной кровати.

— Затрясу! Насмерть затрясу! Денежная душа! — выкрикивал Новиков, не помня себя от гнева и возмущения. — Затрясу, дешевка!

Он с силой швырнул Ярыгина. Тот, путаясь в собственных ногах, отлетел к верстаку и, припав к нему, вцепился в края верстачной плиты пальцами. Глаза его метались, как у затравленной рыси. Илья стремительно выбежал из цеха.

— За доброту-то мою… за совет-то житейский… трудколоновская душа! Ну, помянешь Ярыгина при всем при том… — надсадно к хрипло бормотал старик.

3

Еще в августе, обозленный тем, что его не включили в состав сысоевской бригады, Ярыгин долго обивал пороги в конторе, в фабкоме, у директора. Наконец, чтобы избавиться от его нытья, ему поручили отдельный заказ — письменные столы. После он еще четыре дня топтался в конторе, оговаривая себе «настоящую цену»…

Ковыряясь в своем углу над столами, Ярыгин приглядывался к работе бригады и понимал, что уж больно неспоро двигается у него дело. Даже оголец Сашка зарабатывал больше. Ярыгин стал нажимать. Вечеровал. Домой приходил усталый, скрипучий и злой. Едва успев отужинать, он доставал торчавшие из-за буфета старые счеты с косточками, потемневшими от времени и чьих-то нечистых пальцев, и начинал утомительный подсчет, насколько больше можно было бы загрести денег, доведись ему работать в бригаде. Каждый раз получалась цифра, от которой потел затылок и мелко тряслись пальцы.

— Обошли Ярыгина, собаки! — хрипловато рычал он, запихивал счеты обратно за буфет и отправлялся в чулан. Там среди старой рухляди — струбцин с изгрызенными винтами, каких-то жестянок, обломков дерева, бутылок, сплошь облепленных натеками лака, — хранился так называемый шмук — политура в четвертной бутыли. Тоненький слоек дешевого клейку, положенный под полировку вместо грунта, заказчику, не осведомленному в тонкостях столярного дела, настроения не портил, а Ярыгину позволял спокойненько запасать даровую выпивку.

Он наливал из бутыли в эмалированную кружку рубиновую жидкость, тащил в комнату, подсыпал сольцы, доливал водой и, размешав чертов напиток, процеживал его через марлю. Потом доставал с полатей головку чесноку, очищал один зубок и садился к столу. Помянув для надежности нечистую силу, он, не передохнув, высасывал всю порцию. Пучил глаза. И усы у него топорщились, как шипы на колючей проволоке. Веки краснели еще больше. Разжевывая чеснок, Ярыгин кряхтел и сперва сидел смирно. Потом зелье начинало «забирать». Он с размаху грохал по столу костистым сморщенным кулаком. На столе подпрыгивала кружка.

Заслышав этот предупреждающий шум, престарелая ярыгинская половина, давным-давно позабывшая свое настоящее имя и отчество и, неизвестно почему, прозванная Каледоновной, спешно эвакуировалась к соседям. Там она коротала вечер, все к чему-то прислушиваясь, и на вопросы: «Что сам-от?» — отвечала со вздохом: «Бурунствует», а иногда добавляла для ясности: «Посуду дробил еще». И всегда заключала: «Он у меня человек контуженый, осподь с ним».

А «контуженый» человек с грохотом двигал стулья по комнате, ругался матерно и страшно грозил кому-то: «Доберуся я при всем при том до вас, запляшете, июды, помянете Ярыгина! Помянете! Вот и именно да!»

Затихал он, когда тяжелел язык и беспомощно повисала челюсть. А наутро в цех приходил помятый, со слезящимися глазами. Подбородок и нос его блестели и походили цветом на верхушку турнепса…

Попав наконец в бригаду, Ярыгин успокоился и повеселел, даже к бутыли со шмуком не прикладывался больше недели. Но Каледоновна тревожилась.

— Мой-от втору неделю мешанину свою не мешат, — рассказывала она соседям. — Ох, не к добру, знать-то! После, гляди-ко, разом налягет… Ох, не бывать, знать-то, ему живому, разом сгорит супостат!

Но «супостат», судя по всему, разом гореть не собирался. Пробная партия новой мебели оплачивалась хорошо.

— Так пойдет — порядок с денежкой будет! — бормотал он себе под нос. — А ежели еще повечеровать при всем при том?

Тоска подкралась незаметно. Началась со смутных опасений: «Здорово мужики на выработку давить начали. Как бы выгодная расценочка при всем при том не накрылася».

Степан Розов, слушая шепоток Ярыгина, озадаченно скоблил затылок, однако норму тоже перевыполнял.

Ярыгинские вечеровки были маневром: кто хочет делать всех больше, обязательно кончит браком, он же, Ярыгин, конфуза ни за что не допустит, потому вот и вечерует, старается…

Но «теория» не подтверждалась. Браку не было даже у «огольца».