— Со святыми упокой…

Старушка поперхнулась неизвестно чем и закашлялась.

— Здоров ли ты, батюшко? — с трудом, сквозь кашель, проговорила она, с опаской поглядывая на мужа.

— Выздоравливаю! На сто пятьдесят процентов! — ответил он, затыкая бутылку и просматривая ее на свет. — Отходную сегодня сыграли нашему… с неиспорченным вкусом…

Это было нынешней весной.

«…Обязательно к Токареву сходить поутру! — решил Илья Тимофеевич, взбивая примявшееся под головой сено. — Обязательно сходить!»

Ворочался он еще долго. Слышал, как хлопали двери в доме, как Сергей пробирал внучат — своих сыновей за то, что поздно вернулись с реки, как оправдывались мальчишки богатым уловом, как исступленно и хрипло мяукал кот, выклянчивая себе свеженькой рыбешки на пробу. Слышал, как Марья Спиридоновна ходила с фонарем в хлев к корове. Под дощатой крышей метались желтые отсветы фонаря, скользили позолотой по доскам. Потом все утихло. Только слышно было, как тоненько и назойливо звенит возле самого уха комар…

2

— Давайте, Илья Тимофеевич, бригадку будем сколачивать, — сказал Токарев, когда наутро Сысоев вошел к нему в кабинет. — Зерно, так сказать, будущего «художественного», а?

Директор, видимо, был в хорошем настроении. Он ходил по кабинету, потирая руки и довольно поблескивая глазами. Несмотря на то, что спал он в эту ночь так же мало, как и всегда, лицо его казалось странно посвежевшим. Может, это было от чуть заметной улыбки.

Что ж, дело правильное, — согласился Илья Тимофеевич. Директор усадил его в кресло, сел сам.

— Хочу назначить вас бригадиром, — сказал он. — Потом, когда бригада вырастет, сделаем цех и вас — мастером.

— Я худого не скажу, Михаил Сергеич, — начал Илья Тимофеевич, откашлявшись, — только в начальники вы меня не запячивайте, не по мне это. Век свой руками на житье зарабатывал; «клеянка» у меня, — поминал он себя ладонью по темени, — на это дело не приспособлена. Замолчал. Снова откашлялся.

Токарев уговаривал. Илья Тимофеевич не поддавался, уверял, что «грамотешки» у него маловато, что «всю бухгалтерию» через это может он «загробить начисто»… Токарев не отступал. Сошлись наконец на том, что Сысоев примет на себя бригадирство временно и что сам тоже будет работать за верстаком, обеспечивая лишь необходимый «догляд» за делом.

Токарев поручил ему составить бригадный список и дал два дня сроку.

— Только таких людей, на которых положиться можно, — предупредил он. — Договорились?

Илья Тимофеевич целый день раздумывал о будущей бригаде. Советовался с председателем фабкома Терниным, перетолковал с сыном, которого тоже, как сказал он, прочил в «мебельные ополченцы». Сергей, однако, в бригаду идти отказался, хоть и был у него седьмой краснодеревный разряд.

— Зря, Серега, зря не соглашаешься, — наступал отец, — смотри, какое дело я тебе предлагаю: славу нашу мебельную на ноги ставить! На склад-то твой хоть кого затолкай, лишь бы в столярном деле кумекал, а мне помощник правильный нужен. Дошло? Записать или как?

— Не пойду, батя, не наседай, — отговаривался Сергей. — Пошел бы я, и дело это мне, сам понимаешь, как мило, только…

— Чего только?

— Промежуточный склад — это мне партийное поручение. Понятно? Оборонный рубеж, откудова браку будем отпор давать.

— У тебя оборона, у меня наступление, — подмигнул Илья Тимофеевич. — Ну-ка, смекни: что лучше?

— Не мани, не мани! — махнул рукою Сергей. — В этом деле я над собой не хозяин. Понял?

— Надо полагать… — отступился наконец Илья Тимофеевич.

Бригада наметилась все же подходящая. Вечером, уже дома, отужинав и выпив по обыкновению пяток стаканчиков наикрепчайшего чайку, Илья Тимофеевич нацепил очки и, подстелив газетку, чтобы не наследить чернилами на новенькой клеенке, принялся за четвертое по счету переписывание начисто.

Листок из школьной тетрадки был уже наполовину исписан, когда кто-то постучал в обшивку дома.

Илья Тимофеевич поднялся, сдернул с носа очки и подошел к окну. Просунув голову между густо разросшимися геранями и бальзаминами, спросил:

— Кто?

— Выходи, друг-товаришш, на завалинку повечеровать, — раздался где-то у самого подоконника знакомый, со сладенькой хрипотцой голос Ярыгина.

— Чего стряслось, Пал Афанасьич?

— Дело, Тимофеич, первеющей важности.

«Неспроста прикатил… хитрый черт!» — подумал Илья Тимофеевич, неохотно выходя из дома. Он знал, что выйти нужно, потому что Ярыгин все равно не отвяжется.

Ярыгин уже сидел на скамеечке у ворот, положив руки на колени и тихонько пошевеливая пальцами. Илья Тимофеевич сел возле. Помолчали.

Вечернее солнце заплутало в нагромождении облаков и все никак не могло выбраться оттуда, как ни просовывало в редкие просветы свои лучи, похожие на косые пыльные столбы. Стороной шли дожди. Густые полосы ливня вдалеке размывали серо-синюю пелену туч и едва ползли вместе с нею. Где-то, должно быть, зз Медвежьей горой, лениво перекатывался гром.

Ярыгин сидел молча и неподвижно, словно окаменелый. Глаза его остановились на какой-то одной точке, будто прицеливались. Только пальцы по-прежнему извивались, словно обминали острые угловатые колени.

— Ты, Пал Афанасьич, уж не на богомолье ли собрался? — спросил Илья Тимофеевич, усмехнувшись. — Сидишь молитвы на память читаешь, что ли?… А меня на что-то из избы выманил…

Ярыгин очнулся. Глазки его засуетились, усики дрогнули.

— Ты, Тимофеич, насчет бригадки-то поразмыслил аль пока не прикидывал? — разрешился он наконец вопросом.

— Не прикидывал пока. А ты что, соображения имеешь?

— Вроде. — У Ярыгина дрогнуло правое веко и левый ус пополз вверх.

— Какие, любопытствую? — насторожился Илья Тимофеевич.

— Народу-то сколь в бригаду метишь?

— Говорю, не прикидывал.

— Так, та-ак… А ведь народишко, Тимофеич, отборный потребуется.

— Смекаю.

Да-а… человечков шесть, а то и восемь, — продолжал Ярыгин.

— Может, шесть, а может, и восемь, — согласился Илья Тимофеевич, косясь на собеседника и начиная понимать, к чему  тот клонит.

Ярыгин сидел в прежней позе, внимательно разглядывая соседний тополь.

— Так, та-ак… А мебелишка-то из какого сортименту будет, смекнул?

— Это мне пока неизвестно, после решать будем, полагаю, на художественном совете.

— А-а…

Ярыгин неожиданно повернулся к Илье Тимофеевичу лицом, несколько секунд молчал, потом заговорил торопливо, вкрадчивым голоском:

— Я ведь что соображаю, дело-то к чему идет — умельство наше стародавнее раскопать, мебелишку такую стряпать, как при земстве, верно?

— Нет, брат, такую не пойдет, — решительно замотал головой Илья Тимофеевич. — Время нынче не то!

— Верно, верно, хе-хе! — захихикал, мелконько затряс головой Ярыгин, — прежде-то у дворянства-то взгляды на художество тонкие были, вкусы с подходцем; а нонче-то…

- А нынче, выходит, поиспортились малость вкусы-то, — перебил Илья Тимофеевич, — и тонкости той нету, и подходца не хватает… — Он насмешливо глянул в испитое лицо Ярыгина и, не скрывая неприязни, добавил — Тут, брат Пал Афанасьич, финтифлюшками не отделаешься, художество требуется. Не то что там дворянам твоим вихры-мухры разные!

— Вот и я про то же! — вывернулся Ярыгин и вдруг сжался весь, словно для броска. — Тут, окромя нас, стариков, никто не сможет, Тимофеич, никто! Слышишь, не сможет! — еще раз шепотом повторил он, нагибаясь к самому лицу Ильи Тимофеевича. — Ты мне там какое дельце в виду имеешь, бригадир? — пошел он наконец в открытую.

Илья Тимофеевич не ответил.

— Тут ведь что, Тимофеич, что главное-то! — заспешил Ярыгин. — Не только состряпать надо, отстоять требуется. Многие против нас попрут. У нас, сам знаешь, к чему привыкли: побольше да попроще, план подай! Наше художество не ко двору!

— Я, Пал Афанасьич, худого не скажу, — вдруг перебил Илья Тимофеевич, — только тебя в бригаду не предполагал. — Голос его прозвучал не громко, но твердо.