— Алешка вроде «вылечиваться» начал, так хворь-то его на вас, что ли, перекинулась? —В голосе ее была тревога. — На себя поглядели бы, Танечка! У нас в гроб краше кладут.

— Ничего, Варвара Степановна. Надо….

Алексей, уже совсем было собравшийся на рыбалку, услышав этот разговор, почему-то вдруг отставил удочки, и рука его, протянувшаяся за плащом к вешалке, застыла. Он как будто решал: ехать или не ехать. Подумал. И все-таки взял с вешалки плащ, сказал матери:

— Я, мама, к утру вернусь. — Он вышел.

В дверях мастерской показался Иван Филиппович. Подошел к окну.

— Что, Танюша, не везет? — как бы между прочим спросил он, склоняясь над кустиком лимона, ярко зеленевшим на подоконнике.

— Не говорите, Иван Филиппович.

— Это ничего. Я, пока до звуковых секретов дерева добрался, столько добра на дрова перевел, знали бы вы… — Иван Филиппович обломил сухую веточку, повертел ее перед глазами и, выкинув за окошко, снова склонился над кустиком. — Все будет хорошо, вот увидите… Варюша, а как там насчет ужина? — спросил он жену, поворачивая перед собою горшочек с лимоном и все так же внимательно разглядывая листья.

— Что это с тобой? — удивилась Варвара Степановна. — Когда так не дозовешься, а сегодня сам на еду напрашиваешься?

— Работа так подошла, перерыв требуется… А тут, Варюша, на твоем цитрусе опять, между прочим, букашки завелись, надо будет их дустом поперчить. — И снова повернулся к Тане. — Давайте, Танюша, рассудим так. Ежели бы все дела получались гладенько да без хлопот, без переживаний да бессонницы, да без головной боли подчас…

— А головная боль, Танечка, с дедовой болтовни и начинается, — вставила Варвара Степановна, направляясь в кухню. — Садитесь-ка за стол лучше, — добавила она уже из-за двери.

Иван Филиппович уселся за стол, жестом пригласил Таню.

— Короче, после поражения победа ощутимее вдвойне. Что же касается Варюшина замечания, то учтите— женская мудрость начинается…

— Ты вот что, Иван Филиппович, — перебила его супруга, возвращаясь с миской окрошки, — если будешь Таню за столом разговорами донимать, я тебя в сенях кормить буду, а дверь в дом на крючок стану запирать. Понял? — Вооружившись поварешкой, она стала разливать окрошку по тарелкам.

Иван Филиппович подмигнул Тане и показал на поварешку:

— Вот про это самое я и хотел сказать: женская мудрость начинается вот с него, с кухонного предмета, ежели его в правой руке зажмут!

Несмотря на отвратительное настроение, Таня рассмеялась. А Иван Филиппович, как ни в чем не бывало, склонился над тарелкой. Усы его вздрагивали.

— Это что, Иван Филиппович, победа или поражение? — спросила Таня.

— Пока победа, — ответил Иван Филиппович, подвигая к себе солонку. — Поражение будет после, когда вы уйдете. Явления меняются местами. В семейной жизни частенько такое бывает, так что, Танюша, рекомендую: никогда не «женитесь».

Ночью, увидев Таню в цехе, Любченко удивился:

— Что это вы, Татьяна Григорьевна, не в свою смену пожаловали? Я бы на вашем месте спал да сны разглядывал.

— А мне вот не спится. Сюда в цех потянуло, хочу перенять ваш опыт.

— Мой опыт?

— Да… А посоветовал мне Соловьев. — И Таня рассказала о причине своего прихода.

— Понятно. — Любченко нахмурился. — Пошли.

Он повел Таню по цеху. Работали все станки. Они наполняли цех спокойным гулом, сухим шелестом стружки. Работа шла ровно: ни суеты, ни бестолковщины…

Таня ходила и завидовала: и цех тот же, и станки те же ― ее станки, — только другая, совсем непохожая обстановка. Пока Любченко ходил с Таней, никто не подошел к нему, никто не оторвал: видно было, каждый занят привычной работой.

Из-за шума говорить было трудно, и Любченко с Таней вернулись в цеховую конторку. Они сели у стола! Любченко рассказывал, перекатывая ладонью косточки на счетах, и та обстановка, в которую с первых дней попала Таня, прояснялась все больше и больше.

— Наши-то две смены по одному, по два изделия гонят, а все остатки, все «концы» — все, что мы не успеем закончить, — вам достаются. Да вам еще и свое выполнять надо. Пока Костылев первой сменой сам командовал, «концы» мне доставались, редко когда Шпульникову, ну а теперь… Да вот сами смотрите…

Любченко взял со стола листок со сменным заданием и показал Тане. Всего-навсего пять заполненных строк! Пять номеров деталей готовились на станках в его смене. И ни в одной партии не было меньше шестисот штук. Да, тут было где развернуться, можно было хорошо наладить работу!

— Вы на себя нашу судьбу приняли, — сказал Любченко под конец. — Словом, что потруднее, похлопотнее, то и ваше! Честно сознаться, я просто удивляюсь, как это вы еще тянете. На вашем бы месте пятеро профессоров со второго дня зашились бы.

— Анатолий Васильевич, а вы не хотите отдохнуть немного? — спросила Таня после длительной паузы,

— Как это?

— Очень просто. Позвольте мне две-три смены поработать за вас. Если не доверяете, оставайтесь тут, присматривайте за мной.

— Валяйте! — сказал Любченко, оживляясь. — И никаких присмотров. Еще мне новости…

Они снова пошли в цех. Пока Любченко знакомил Таню с работой смены, она заметила, нак настороженно и с недоверием поглядывают на нее рабочие.

У одного фрезера станочник, пожилой, с морщинистым бритым лицом, обратился к Любченке:

— Вы чего это, Анатолий Васильевич, никак смену передаете? — В голосе его была тревога.

— Да, — неосторожно пошутил Любченко, сохраняя на лице самое серьезное выражение. — Знакомьтесь с новым мастером, Егор Егорыч.

— Ну уж это вы бросьте, пожалуй! — сверкнув глазами, вспылил Егор Егорыч. — Недавно только смена выправилась. Так нешто обратно под склон пихнуть надо? — Он прищурился и, не скрывая неприязни, язвительно спросил Таню: — Свою-то смену напрочь уже завалили?

Таня вспыхнула. Ей показалось, будто она только что провалилась на экзамене.

— Это я пошутил, Егор Егорыч, — поспешил исправить оплошность Любченко. Щеки его, обычно бледные, покрыл румянец: стало неловко от непредвиденного результата шутки. — Просто Татьяна Григорьевна помогать мне будет.

— Вот то-то. Ты, брат, шути, да не зашучивайся, — успокаиваясь, предостерег Егор Егорыч. — Шутка от ума должна быть. А ты… У меня вот братан в молодости охоч был до шуток. Хлебнул, помню, лишнего да и полез в подворотню. И хоть бы лез-то, дурак, спокойно, а он возьми да залай по-собачьи. И до чего похоже — чистый кобель… Так ему теща полчелюсти зубов коромыслом выщелкала. Не разобралась — думала, в самом деле пес… — Он еще раз, но уже более мирно взглянул на Таню и снова принялся за работу.

Любченко ушел в конторку и занялся нарядами. Таня осталась в цехе.

Вскоре она с удивлением убедилась, что делать ей почти нечего. Работа шла как бы сама собой. Только изредка для надежности приходилось проверять размеры да пересчитывать детали. Во второй половине ночи Таня попросту начала скучать. «Ну, по правде сказать, это тоже не работа, — подумала она. — Но какая у Костылева цель так распределять нагрузку? Или он в самом деле намерен меня «утопить»?

Она вошла в конторку. Любченко спокойно читал газету.

— Видите, благодаря вам у меня сегодня вовсе курорт, — сказал он, сладко потягиваясь и откидываясь на спинку стула. — Сижу вот и ничего не делаю. Ну, каково впечатление? Спать хотите, наверно, до смерти?

— Ругаться хочу насмерть, — ответила Таня. — Не знаю, как утром за свою смену приниматься. Просто тошно, честное слово!.. Знаете что, «подарите» мне еще две-три смены, кроме этой, а? По-настоящему хочу разобраться…

— Да вы же свалитесь, Татьяна Григорьевна! Двойная же нагрузка!

— Не бойтесь…

В конторку заглянул Вася Трефелов.

— Анатолий, айда пошли Лешкин автомат пробовать! — позвал он Любченко и, выгнув бровь, продекламировал из Пушкина: