— А любовь, Алеша? — перебила Валя, чувствуя, как вспыхнуло у нее лицо.

— Это само собой. Только настоящая… Такая, чтоб ты словно ослеп сперва, а потом… потом вдруг увидел, что не ослеп, а, наоборот, зорче других стал, чтобы как открылось тебе что-то…

— А если человек места в жизни не нашел? Если ничего другому не открыл? Имеет он право любить?

Они медленно пошли дальше.

— Право, оно право и есть, — сказал Алексей. — Вот и у сверла — право. А пока в ящике лежит, пока не крутится, пока синей каленой стружкой из-под него не брызнет, оно — только для себя сверло…

Прощаясь с Валей, Алексей пожал ее руку и почувствовал, как впились в его ладонь Валины пальцы.

«Славная она, — думал Алексей, засыпая в эту ночь, — только потерянная какая-то. Впрочем, от нескладной-то жизни чего не бывает!»

Валя долго сидела у окна в своей комнате. Думала об Алексее. И все спрашивала себя об одном и том же: «Неужели я люблю только себя? Что я могу открыть ему? Что?»

Под утро, когда порозовело окно, она вновь спросила себя: «Неужели люблю только себя?» И ответила вслух, шепотом: — Нет, себя я, кажется, ненавижу! — и расплакалась.

4

Сменным мастером Валя не проработала и месяца. Попав под начало Костылева, она, по существу, была предоставлена сама себе. Мебель она знала из рук вон плохо, в деталях не разбиралась, а спрашивать начальника цеха не решалась, потому что не знала, куда деваться от его презрительной усмешки, как однажды, когда она все же решилась и спросила его о чем-то.

— И ничего-то вы не знаете, ничего-то вам впрок не идет, — ответил Костылев, позевывая и безнадежно махнув рукой. — Для вас каждый пустяк — промблема.

Так же спокойно обозвал он ее как-то грошевым специалистом; в другой раз — дипломированной бездельницей; после еще захребетником, и заявил, что она своими дурацкими вопросами отнимает у него время попусту и что он сам со стыда сгорел бы спрашивать сущие пустяки.

Каждый день выматывал силы все больше и больше. На работе Валя еще кое-как крепилась. Дома по вечерам плакала.

— Не к рукам тебе, Валя, эта инженерия, — убеждал Егор Михайлович. — Ну зачем ты в это дело сунулась? Видишь, какой компот получается?

— Да разве я уж такой бросовый человек, Егор Михайлович? — вытирая слезы, оправдывалась Валя. — Если бы помог мне кто! А то одни упреки, упреки без конца!

С Алексеем Валя встречалась редко: они работали в разных сменах. Да, по правде сказать, она боялась встреч с ним. Стыдно было за свои бесконечные неудачи. «Что он думает обо мне? — постоянно спрашивала она себя. — Вот тебе и место в жизни!»

Вскоре разразилась новая беда. Валя спутала схожие заготовки и пустила их в обработку совсем для другого шкафа, который только что был снят с производства. Костылев на этот раз был немногословен:

— Н-ну-с! На этот раз все, девушка. Будет с меня. — И повел Валю к главному инженеру.

— Место этой вот девицы, Александр Степанович, на кухне, картошку чистить, — заявил он. — Забирайте от меня куда угодно.

Гречаник выслушал Костылева, покачал головой.

— Ну что мне делать с вами? — сказал он Вале. — Я понимаю, вам везде тяжело, трудно. Но что сделать? Эх, девчата-девчата! Ну зачем вы беретесь за это хлопотное дело, зачем?

Вместе пошли к директору. Гололедов выслушал хмуро. Просверлив Валю маленькими и холодными глазками, он выдавил сквозь зубы:

— Никчемные людишки!

Валя не выдержала.

— Вы не смеете! — крикнула она, чувствуя, как пересыхает у нее в горле. — Я никчемный инженер, я сама знаю! Без вас, слышите? А никчемным человеком называть меня вы права не имеете! Кто дал вам его? Кто? Вам бы только давить, душу по ниточке выматывать! Вам бы  только… только…

В горле перехватило. Валя бросилась на стул и разрыдалась громко, не сдерживаясь.

Она смутно помнила, как ее увели, как пролежала она дома весь остаток дня. А наутро снова вызвал Гололедов.

— Выбирайте: в цех к станку или в библиотеку, — сухо сказал он.

— В библиотеку, — не задумываясь, сказала Валя. «Только не к станку, — подумала она. — Это такой позор! Что подумает Алеша?»

Через день она уже принимала библиотеку.

Началась совсем другая, непривычная и какая-то не своя жизнь. Правда, здесь было спокойно. Никто не упрекал, не колол, не дергал… Изредка приходил Алексей, Валя подбирала ему книги, журналы, и во всей библиотечной работе только это и казалось ей настоящим делом — что-то делать для Алеши.

Он каждый раз тепло благодарил ее.

Однажды Алексей спросил:

— Ну как, Валя, теперь спокойнее?

— Да, — тихо ответила она.

— А к станку? Побоялась?

— Алеша! После института? Это такой позор!

— Позор, говоришь… — Алексей сказал это как-то неопределенно, без удивления, без возмущения и даже бесцветным голосом. Валя не могла понять, осуждает он ее или согласен с нею.

Взгляд Алексея долго скользил по рядам книг на полках, но Валя видела, что он не думает сейчас о книгах. Видно было по глазам: работает какая-то трудная мысль. Потом Алексей сказал:

— Знаешь, Валя… дай-ка мне вон ту книгу, — и показал на полку.

Он долго листал книгу, читал, задерживал взгляд то на одной, то на другой странице, и Валя, наблюдавшая за ним, опять видела, что совсем он не читает, что это просто так, непонятно для чего. Она ждала, что он снова заговорит с нею. Но Алексей молча вернул книгу, молча кивнул и так же молча вышел.

В библиотеке он больше не бывал, и Валя не могла понять почему. Зашел он только в октябре, когда привезли новую партию технической литературы.

Та осень была особенно хмурой. Над землей висели низкие, размытые тучи. Из них без конца трусилась водяная пыль. Деревья стояли голые и мокрые. Они не качались, а только вздрагивали от налетавшего ветра, холодного, промозглого…

Алексей долго перебирал и перелистывал новые книги. Так и не выбрав ничего, он собрался уходить.

— Алеша, — тихо произнесла Валя. Она стояла спиной к нему и глядела в окно на мокрый черный забор. — Алеша, — повторила она, по-прежнему не оборачиваясь, — вы не знаете, что сегодня кинопередвижка привезла?

Алексей назвал картину, спросил:

— А что?

— Сходить хочется, — ответила Валя, все еще не оборачиваясь; огромного труда стоил ей этот разговор, но она решила, что сегодня должна сказать Алексею все.

Алексей молчал. Валя обернулась.

— Может, вместе сходим? — сказала она глухим, надломившимся голосом.

Алексей и сам собирался в кино сегодня, думал зайти к Васе Трефелову и утащить его. Валино предложение его удивило.

— Все одна, одна… — продолжала Валя, опуская глаза, и краска залила ее осунувшиеся щеки. — Впрочем, дело ваше, конечно, — тихо добавила она и стала закрывать ставни.

Алексей постоял и, так и не сказав ничего, вышел.

Валя заперла библиотеку и с чувством огромного стыда («Вот, хотела навязаться? Получила?») пошла все же за билетом в кино. «Хоть немного развеяться», — мучительно думала она.

… В кино Валино место оказалось как нарочно почти рядом с местом Алексея. Он пришел в кино вместе с Васей. После сеанса Валя шла за ними поодаль, пока Вася не свернул в свою улицу, потом догнала Алексея и, тронув его за руку, сказала:

— Мне бы поговорить с вами, Алеша… Я прошу вас. Пройдемтесь куда-нибудь.

Они шли по мокрым ослизлым мосткам, по той самой улочке, на которой летом стояли возле освещенных окон, у палисадника с георгинами. Сейчас окна были темные. Слышно было, как скребли по изгороди голые ветки какого-то куста. Валя молчала, все никак не решаясь заговорить. Мостки кончились.

— Дальше некуда, — как и в тот раз, сказал Алексей, останавливаясь.

Валя вздрогнула. Из низких туч по-прежнему сеялся мелкий дождь. Было темно. Только в стороне расплывчато светились чьи-то неяркие окна… Алексей поеживался и прятал лицо в поднятый воротник. У Вали сильно закружилась голова. Она пошатнулась.