Сметанникова оживилась:

— Да-да, я же все понимаю! Конечно, вы же с Генкой просто друзья, и все! Да и как ты могла бы у меня его забрать — мы же с тобой подруги, а ты ведь знаешь, как я по нему сохну! Знаешь, Лар, я его так люблю, так люблю! Не знаю, существует ли на свете что-нибудь такое, на что бы я ради него не пошла. Если надо будет — жизнь отдам, надо будет — убью кого угодно ради него, сто пудов убью! Об остальном и говорить не стоит. Уж, по крайней мере, исполню, не задумываясь, любое его желание, любую прихоть, чего бы только его средняя нога не захотела, стопудово! Я от него просто тащюсь! Вот только он, баклан, ни хрена не въезжает, сволочь!

Лариска все еще натянуто, не особенно дружелюбно, ответила:

— Ну и тащись себе в тряпочку — какие проблемы?! Чего на людей-то бросаться?

Юлька забежала на пару шагов вперед Лутовининой, заискивающе заглянула в глаза:

— Лар, ну я же извинилась! Ну прости ты меня, шизу! Это ж я не от злости на тебя, сугубо от любви к нему. От невзаимной любви, от безответной, понимаешь? Я ведь против тебя никогда ничего не имела, ревновала только страшно: на меня-то он внимания никогда не обращал, а тебе и портфельчик поднесет, и делами поинтересуется. Знаешь, как мне было обидно? Но это уже в прошлом, я уже все поняла. Я теперь совсем другая стала, ты мне только помоги удержаться. А то меня при виде пацанов колбасит, я шизею, блин!

Лутовинина не ответила. Сливка перестала заглядывать ей в глаза, снова пошла рядом. Помолчала несколько мгновений, потом вздохнула тяжко-тяжко, улыбнулась приторно-сладко, и добавила:

— Вот только, знаешь, я все равно ни о чем не жалею. Больше того, только и жду, как бы он опять про меня вспомнил. И тогда я буду самым счастливым человеком на свете!

Лариска заинтересовалась:

— Что значит 'опять'? Кто 'он' — Горожанкин? И почему 'опять'?

— И-эээх, Лариска-Лариска, какое же ты еще дитя! Потому 'опять', потому! Потому что это он меня толкнул в этот омут, Геночка любимый, сволочь! Он показал, что такое настоящая жизнь, он! Прикинь, да — если бы не он, я бы до сих пор девочкой нецелованной землю топтала, как ты.

Лариска аж остановилась. От любопытства аж захватило дух:

— Горожанкин?!! Да ты что?! А я ж ничего и не знала, даже не догадывалась! И когда ж это вы снюхались?

Юлька опять вздохнула:

— Эх… Когда-когда. Тогда. Неужели и правда не догадывалась?

— Нет, — Лутовинина искренне покачала головой. — Честное слово! И Валерка, по-моему, тоже, по крайней мере, он никогда ничего об этом не говорил, даже не намекал. Так когда?

— Давно. Так давно, Лариска, ты не представляешь! Уже три с половиной месяца! Уж ты-то знаешь, как я от него тащюсь, знаешь, что ради него на все готова, абсолютно на все, без исключений. Да в том-то и беда, что он, сволочь, никак не мог понять, что только я и готова ради него на все. Но теперь-то уж точно знает. Так вот, сижу я, значит, три с половиной месяца назад дома, рыдаю, горькую свою судьбинушку оплакиваю, женскую свою невостребованность, нелюбимость, короче. А вечером, когда уже стемнело, Геночка вдруг позвонил, потребовал, чтобы я в подъезд вышла, да не к лифту, а на лестницу. Я офигела, блин! Вот он, думаю, самый мой счастливый миг! От радости как была в халатике, так и выскочила. Прикинь, да, даже не переоделась — какой там на фиг переодеваться, когда сам Геночка меня на лестнице дожидается! Только куртку накинула на плечи. Да только мне самой пришлось его ждать почти полчаса. Стою, значит, на лестнице, темно, ни единой лампочки. Приколись, блин — стремно, и в то же время думаю: хвала тебе, неизвестный архитектор, за то, что лестницу отдельно от квартир и от лифта организовал, не иначе, сам пацаном намаялся от отсутствия укромных мест. Короче, колбасит по полной. То ли от прохлады — не май месяц, а вечером, да в мрачном, блин, подъезде, совсем не жарко, если не сказать — откровенно холодно. А может, и не от холода, может, как раз наоборот — от нетерпения плющит. Уже решила, что это он, гад, прикольнуться так вздумал. Только было собралась уходить, как слышу, этажом ниже дверь хлопнула, и кто-то поднимается. Стою, молчу, а сердце бухает, как царь-колокол, наверное, когда-то звонил.

Сметанникова на мгновение замолчала, взглянула на яркое солнышко, зажмурилась крепко-крепко, улыбнулась плотоядно, потом продолжила:

— Знаешь, это, по-моему, был самый кайфовый момент в моей жизни, момент ожидания счастья. Поверь мне — ожидание счастья куда кайфовее самого счастья! А потом была проза жизни…

— Как? — вопрос вырвался из Лариски сам по себе.

— Как-как, каком кверху, — невесело ухмыльнулась Сливка. — Причем в буквальном смысле. Правда, предварительно убедился, я ли это. Потом спросил, действительно ли я его люблю. Как ты думаешь, что я ответила?

И, не дожидаясь Ларискиного комментария, продолжила:

— Конечно, ответила, люблю больше жизни, на все ради него готова. А я ведь действительно готова была на все. Я и сейчас готова. Знаю, что сволочь, знаю, что гад, а все равно поступила бы так же. И еще тысячу раз поступлю, еще и Бога молить буду, чтобы пришел тысячу раз, даже если уверена буду, что придет только за очередной порцией кайфа. Ну и что? Может, я и рождена только ради его кайфа?

Сметанникова замолчала. Молчала и Лариска. Однако любопытство было сильнее чувства такта, и она не сдержалась:

— Так он что, он?..

Сливка улыбнулась, и с нескрываемым удовольствием ответила, словно сироп разлила:

— Ага! Он! Решил, сволочь, проверить, на что я ради него готова.

У Лутовининой аж дух захватило:

— И что?..

— Проверил! — торжествующе ответила Сливка. — Проверил! Оказалось — на всё!

— Совсем?.. — из Ларискиного горла вырвался только шепот, да и тот еле слышный, хриплый, жаркий.

— Ага! Совсем! Я ему доказала свою любовь! И еще бы тысячу раз доказала, только об этом и мечтаю!

— А он? — прохрипела Лариска.

— Ну ты чо, блин, креза? — Веселость со Сливки, как ветром сдуло. — Говорю ж — баклан. Он, сволочь, даже не поцеловал. Приходит иногда вот так, почти ночью, вызывает в подъезд, и без особых уси-пуси проверяет, блин, не померкла ли моя любовь. Ну а я, ясен перец, доказываю, что моя любовь померкнуть не может, только разгорается пуще прежнего. Никогда ни о чем не прошу, только стараюсь доказать свою любовь. А он, сволочь, даже не поцеловал ни разу.

— И что?

Сливка разочарованно ответила:

— А ни хрена! Даже приходить перестал! Уже почти месяц не приходит, представляешь?! У него там, в институтах, видимо, других шиз предостаточно! Уже месяц, целый месяц, сволочь, ни слуху, ни духу! Я уже и звонила тысячу раз, а он только бухтит: не звони, мол, понадобишься — сам приду. Вот и все. Я уже все глаза выплакала, его ожидаючи. Ох, Ларка, знала бы ты, как меня плющит! Знала бы, на что я ради этого козла готова! Все вынесу, все стерплю, только бы дождаться, только бы пришел хоть на пять минут! Я б ему тогда и за пять минут показала, как его люблю! Как ты думаешь, он еще придет?

Лариска задумалась:

— Нуууу… Как знать… Вот только… А ты уверена, что это и есть любовь? Юль, мне кажется, любовь какая-то другая должна быть. Он, может, потому и не идет к тебе, что и так знает, что у тебя давно крыша улетела, что сохнешь по нему. Ему ведь не надо за тебя бороться — ты и так у него в кармане. Ты ж себя, как тряпочку, перед ним расстелила. Вот и жди теперь, когда ему половая тряпка понадобится. А когда ему нужна телка, он, небось, к другой отправляется. Нет, Сливка, сдается мне, ты крезанулась. Даже если и фанатеешь до потери сознания — нельзя так тупить, превращаться в половую тряпку.

Сметанникова залилась колокольчиком:

— Ох, шиза ты, Лутовинина! Сама ты крезанутая! Да знала бы ты, какой это кайф, когда любимый человек и… Ладно, ты еще маленькая, рано с тобой еще такие вещи обсасывать. Да только вот что я тебе скажу: называй, как хочешь, пусть я буду крезой, тряпкой половой, пусть. Но за это счастье можно все отдать. Вот только вспомню, как он подойдет ко мне в темном подъезде, вокруг не видно ни зги, а он, ни слова не говоря, без артподготовки, нагло так — рраз, и в дамки! С ходу — рраз, и рукой под халатик! И все, хоть умри — такой кайф, слов не найду! Эх, жаль, ниже падать некуда, а то б я с радостью, только бы пришел, только бы вспомнил обо мне, миленький, родненький! Уй, Ларка, я его так люблю, так люблю!!!