И у Юльки Сметанниковой все было по-прежнему. Как обычно, дружила только с мальчиками, периодически вспоминая о существовании былой подруги. Сливка за эти два года изменилась довольно резко. Если раньше она была не просто угловатой девочкой-подростком, но еще и отличалась от ровесниц плохой кожей, 'богатой' на всяческие неровности и покраснения, иногда и откровенные прыщи, то теперь выглядела значительно старше одноклассниц, да и кожа стала почти гладкая. Юлька немножко поправилась, а может, просто полная грудь создавала такое впечатление? Так или иначе, но рядом с Лариской Сливка выглядела не девочкой, но ядреной молодухой. И все реже ее дружба с мальчиками выглядела со стороны невинно, именно дружбой. Все чаще можно было наблюдать, как очередной 'друг', приветствуя Сливку, по-хозяйски кладет руку не на талию даже, а, о ужас, о срамота, — как будто случайно гораздо ниже, так и норовя при этом, словно невзначай, подзадрать и без того короткую юбчонку повыше. Больше того, однажды Лариска даже была свидетельницей того, как Сливка вслед за очередным 'другом'-старшеклассником поднималась по лестнице из полуподвала, где находились классы для трудового обучения. Стоит ли говорить, что по расписанию урок труда был совсем в другой день недели?! Да и любому школьнику известно, что под этой лестницей находится длинный неосвещаемый 'аппендикс', коридор, заканчивающийся тупиком, в котором дворник держал лопаты да метлы. И любой школьник знал, что лучшего места, чтобы укрыться от посторонних глаз, придумать просто невозможно. Недаром директриса все грозилась заколотить этот 'аппендикс' наглухо, поймав там очередную партию прогульщиков или курильщиков, да все никак почему-то не исполняла свою угрозу. И надо было видеть довольные физиономии Сливки, вытирающей уголки рта, и ее очередного 'друга'!

В один из таких дней Ларочка сама навязалась к Сметанниковой в спутницы:

— Юль, ну что ты творишь?! Тебе же крышу чинить пора конкретно!

Сливка плотоядно усмехнулась, облизнулась и ответила высокомерно:

— Эх, Лутовинина, ты за своей крышей присмотри! Дура ты дура, ребенок!

Лариске было весьма неприятно продолжать этот разговор, однако и смолчать не смогла, решила, что хотя бы раз, но она должна поговорить со Сливкой начистоту:

— Да они же тебя используют, Сливка! Им от тебя нужно одно, и ты им это безотказно предоставляешь!

— А ты знаешь, отказно или безотказно? Ты видела?! — рассердилась Сметанникова. — Хотя…

Снова похотливо улыбнулась:

— Хотя… Чего ж отказываться-то? Кот от сметаны не отказывается.

— Вот они, коты, и не отказываются! Но ты-то — не кот!

Юлька противно расхохоталась:

— Ну да, правильно, я кошка! Ой, большая разница!

— Сливка, ну нельзя же так! Им от тебя одно нужно…

Сметанникова вновь разозлилась, даже остановилась. Гневно сверкнула глазами:

— Это мне от них одно нужно, мне! Тебе-то вот хорошо, от природы кожа ровненькая да гладенькая, и ничего делать не нужно. А мне ой как поработать приходится, чтобы прыщавой уродиной не быть! Ты знаешь, каково это, когда от тебя отворачиваются с отвращением? Когда поцеловать брезгуют? Когда тот единственный, без которого жизнь не мила, за женщину тебя не считает? А я ему докажу, я докажу! Он поймет, что лучше меня ему не найти! Тебе-то легко говорить, ты всегда была рядом с ним, ты для него — своя. А я — изгой, я ему со спины милее! Но я добьюсь, я непременно добьюсь своего! Он у меня еще попляшет, он меня еще вспомнит! Он еще на коленях меня будет умолять! А я еще подумаю, обращать ли на него мое драгоценное внимание! Твой Геночка у меня еще попляшет, вот увидишь! Вы все, все у меня попляшете! Особенно ты! Еще завидовать мне будешь!

Лутовинина удивленно уставилась на собеседницу, хлопала глазами:

— Я?! Я-то тут при чем? Сливка, опомнись! Это же я, я же никогда не делала тебе ничего плохого. Юль, ты шизанулась? Да у меня с твоим Генкой сроду ничего не было и быть не может, мы же с ним просто друзья. Да и то, пожалуй, уже в прошедшем времени, я ж его уже сто лет не видела. Ты в своем уме? Нашла, к кому ревновать! Да и не докажешь ты ему таким способом ничего. Не только ему — вообще никому ничего не докажешь, только сама себя уважать перестанешь!

— Да пошла ты, последняя девственница отечества, блин! Как будто я не знаю, что ты спишь и во сне видишь, как бы оттяпать у меня Генку! Она мне еще будет нотации читать про аморальное поведение! Отвали, моя черешня!

И, весьма ощутимо толкнув плечом Лутовинину, Сливка пошла прочь. А Лариска смотрела ей удивленно в спину: что с тобой, Сливка? Никак, крыша съехала основательно?!

А Генка действительно практически не появлялся. Лишь изредка Лариса сталкивалась с ним в подъезде: он из лифта, она в лифт, или наоборот. 'Привет' — 'Привет', 'Как дела?' — 'Нормально', вот и весь разговор. И Валерка с ним общался, пожалуй, не больше Ларискиного. Первое время Ларочке было несколько обидно Генкино невнимание, но скоро привыкла: что ж тут поделаешь, у каждого своя жизнь. Генка сам по себе человек очень активный, общительный, у него, в отличие от Валерки, всегда было много знакомых. Теперь же его окружение полностью поменялось, с однокурсниками проводил практически все время, появились новые интересы. Оставалось радоваться тому, что Валерка Дидковский не такой, как Генка, не предает старых друзей. А может, он просто не так легко, как Горожанинов, сходится с новыми людьми, потому и предпочитает старых друзей новым? Так или иначе, но Валерка всегда был рядом, и Ларисе было приятно, что он, несмотря на новое окружение, по-прежнему предпочитает общество старой подружки.

Со Сливкой же творилось что-то непонятное. После той ссоры бывшие подруги долгое время не только не общались, но даже не здоровались. Однако спустя некоторое время Юлька вроде как одумалась, стала более сдержанной. Больше того — все одноклассницы обратили внимание, что мальчишки уже не так стали липнуть к Сметанниковой. Да и если крутились вокруг нее, как осы вокруг арбузной мякоти, то прежнего огонька в Юлькиных глазах не наблюдалось, даже дежурной улыбкой парней не привечала. И однажды после школы пристроилась шагать вместе с Лутовининой.

Лариса шла молча, памятуя о ссоре, однако и вперед не вырывалась, как не пыталась и отстать, или пристроиться к другой девочке. Уже на полдороги к дому Сметанникова, наконец, открыла рот:

— Лар, я такая шиза! Ты не обращай внимания, у меня иногда бывает. Как будто толкает меня кто-то под руку, заставляет гадости говорить, — И, помолчав, добавила: — И делать.

Лариска шла молча, словно ни в чем ни бывало, вроде не услышала ничего интересного.

— Нет, Лар, ну правда! Ты была права — я полная дура, идиотка! Ну, понимаешь, от меня это вроде не зависит. Вот как будто кто-то другой в меня вселяется, и ничего не могу с этим поделать. Умом, вроде, понимаю, что качусь ниже уровня городской канализации, сама себя уважать не могу, и в то же время не могу остановиться, даже кайф какой-то получаю от того, как низко я пала. Сама себя презираю, и впадаю от этого в небывалый восторг. Ты думаешь, мне легко было остановиться? Это же, как на санках: чем дольше едешь, тем с большей скоростью катишься вниз. И попробуй остановиться! Но я же смогла, я нашла в себе силы. Да только знаешь, мне так трудно, я боюсь, без твоей помощи я долго не продержусь. Мне надо, чтобы рядом со мной был человек, который бы меня сдерживал. Прости меня, Лар, а?

Лутовинина наконец отозвалась:

— А за что мне тебя прощать? Можно подумать, ты мне гадости делала. Ты ж их делала себе, а не мне. Себе, понимаешь? Мне-то как раз глубоко фиолетово, кто кого использует — они тебя, или ты их. Твои проблемы. Я только пыталась тебе объяснить, что ни к чему хорошему это тебя не приведет. А ты несешь пургу какую-то про меня, про Генку. Знаешь ведь прекрасно — никогда между нами ничего не было. Он мне и не нравился никогда, в отличие от некоторых. Да и я ему тоже никогда не нравилась. По крайней мере, я не замечала, чтобы он когда-нибудь проявлял ко мне что-то, что можно было бы вынести за рамки дружбы. Так что успокойся насчет меня, уж кто-кто, а я-то у тебя Генку не заберу.