— А теперь — шашлыки! Едем на нашу полянку!

Ехать в лес в нарядном платье и на высоченных шпильках Жене не сильно улыбалось. Но в том-то и дело, что от нее самой в этот день ровным счетом ничегошеньки не зависело. Это был день Ларисы и Вадима, и в этот день выполнялись только их желания, только их прихоти. Это был их праздник, и окружающие обязаны были сделать его незабываемым. А потому нравится, не нравится — сказали в лес, значит в лес.

Впрочем, найти ту самую полянку оказалось непросто. Да никто особенно и не старался. В первый ведь раз они ездили на электричке, и в лес шли со стороны железной дороги. Теперь же подъехали совсем с другой стороны, и тащиться далеко от дороги ни у кого желания не было. Не слишком-то побродишь по лесу в лакированных штиблетах да парадных костюмах!

Едва вышли из машины, уже почувствовали сногсшибательный аромат свежеподжаренных шашлыков. Оказывается, Вадим подсуетился, заранее организовал сие скромное мероприятие. На уютной полянке уже стоял мангал, вокруг которого суетились какие-то незнакомые Жене люди. Даже столик соорудили ради такого дела — не сидеть же невесте в кринолине на земле! На столе — бутылки с красным вином и шампанским, тарталетки с разными начинками, овощи-фрукты. Стулья же вполне заменили загодя распиленные на чурбаны бревна.

Лес. Осень… От праздничного Женькиного настроения не осталось и следа. Потому что опавшая листва, толстым пушистым ковром покрывавшая землю, издавала характерный звук. Слишком характерный, чтобы на Женю не нахлынули болезненные воспоминания. Как ни старалась идти аккуратненько, как ни старалась производить как можно меньше шороха своими движениями, а острые носки туфель помимо желания подбрасывали листья, и они тут же укладывались обратно маленькими кучками. И, словно под действием гипноза, Женя тут же принялась собирать букет из цветных кленовых листьев.

И, в очередной раз погрузившись в печальные воспоминания, даже не заметила, с каким восторгом Вадим осыпает невесту теми же листьями. Хоть и не цветы, а все равно получалось красиво. Лариска от счастья заливалась колокольчиком, Антон фотографировал счастливых молодоженов, а на Женю, кажется, никто не обращал ни малейшего внимания…

На свадебном банкете Женин взгляд наткнулся на одну из гостей, и, презрительно скривившись, она резко отвернулась в другую сторону. Вот ведь Сычева, даже не предупредила, что пригласила Пивовариху!

Впрочем, обижаться на Лариску всерьез было бы нечестно. Свадьба — это такое мероприятие, на которое приглашают всех друзей, а Любка ведь и по сей день считалась подругой Сычевой. И пусть последние два года они встречались все реже, потому что на первом плане у Лариски все это время был один только Вадик, но формально они все равно считались подругами, а потому не пригласить Пивоварову было бы попросту невежливо.

Гости ели, гости пили. Танцевали в перерывах. И как ни неприятно было Жене видеть Пивоварову, а взгляд словно бы сам собою снова и снова устремлялся к главной предательнице. И очень часто взгляды бывших подруг встречались. И если Женя смотрела на Любку с нескрываемым презрением, то та, напротив, искала снисхождения, заглядывала так просительно: 'Неужели ты до сих пор на меня сердишься?'

Пивоварова, в недавнем прошлом невероятная красавица, не раз и не два отбивавшая парней у сокурсниц, как-то словно бы потускнела. И волосы уже не выглядели столь блестящими, как раньше. Даже цвет стал какой-то блеклый, бледно-рыжий. А ведь Любка так любила яркие цвета! Что с ней произошло? И как-то не то чтобы располнела, но погрузнела, потяжелела. Даже подбородок с ямочкой стал как будто квадратный, массивный. И, глядя на растерявшую былой лоск подругу, восемь лет назад ставшую предательницей, Женя вдруг поймала себя на мысли, что ее ненависть к Пивоваровой как-то плавненько перерождается в жалость. Ох, бедолага, как ее жизнь-то потрепала!

Когда веселье достигло своего апогея, когда народ, хорошенько подзарядившийся алкоголем, в очередной раз вышел на танцпол перед невысокой эстрадой, Пивоварова набралась смелости и подошла к Жене. Присела рядышком, пользуясь отсутствием Ларискиного отца, сидевшего по правую руку свидетельницы, в который уж раз за вечер просительно заглянула в Женькины глаза:

— Жень, ты до сих пор сердишься?

Если бы она подошла в самом начале вечера, Женя ее определенно послала бы куда подальше. И таких гадостей наговорила бы, что потом, быть может, до конца жизни сожалела о собственной несдержанности. Но за то время, что между бывшими подругами шла молчаливая игра в гляделки, много мыслей пронеслось в Женькиной голове. И главная из них — а Любка-то еще более несчастна, чем сама Женя!

Однако и ласкового тона, равно как и сочувствия, Пивоварова, по глубокому Женькиному убеждению, не заслуживала.

— А ты думала, при виде тебя я заплачу от счастья и немедленно брошусь в твои объятия?!

Люба виновато отвела взгляд в сторону. Потянула немножко время, потом сказала тихо, так, что Женя не столько услышала из-за громкой музыки, сколько поняла по губам:

— Ты прости меня, Жень, я такая дура!

Женя не ответила. Только вздохнула тяжело, в очередной раз вспомнив, как все эти годы люто ненавидела предательницу, как хотелось повыдирать ее ярко-каштановые локоны, выцарапать ее подленькие глазки-вишенки. А теперь, увидев перед собою бледную копию былой красавицы, вместо дикой ненависти почувствовала вдруг жалость и даже вроде бы сочувствие. Хотя, если хорошенько подумать, разве Пивоварова заслуживала чьего-нибудь сочувствия? Тем более Женькиного.

— Жень, — чуть громче добавила Люба, засомневавшись, что ее предыдущие слова были услышаны. — Слышишь, Жень? Ты простила бы меня, а? Ведь столько лет прошло. Ты думаешь, я ничего не понимаю? Еще как понимаю! Да, я знаю, я поступила подло, очень подло. Но это я теперь знаю, понимаешь? А тогда…

Вот только про 'тогда' не надо! Не надо про 'тогда', ведь и без Пивоварихи тошно! Ведь и так осень, и так листья, и без ее 'тогда' уже все, что так тщательно загонялось вглубь памяти, оказалось на ее поверхности! Не хватало только, чтобы Любка, предательница, вызвала из небытия имя подлеца, которое так старательно пыталась забыть все эти годы Женя.

— Вот только не надо имен, слышишь?! Не смей называть его имя! — воскликнула она и на глазах почему-то появились предательские слезы. Вот только расплакаться перед предательницей не хватало!

Пивоварова во все глаза уставилась на нее.

— Ты что, Жень, ты до сих пор, что ли? — так и не осмелилась она произнести страшное слово. — До сих пор?.. Господи, Женька, ведь столько лет прошло!

Женя резко отвернулась в сторону, не желая, чтобы ее слезы видела Любка. Потом вдруг резко повернулась обратно и воскликнула в сердцах:

— Да? Столько лет? Тогда чего же ты пришла прощения просить? Стало быть, и ты ничего не забыла! Стало быть, помнишь, все прекрасно помнишь! Знаешь, кто кого предал, ты все знаешь! Знает кошка, чье мясо съела. Чего тебе надо, чего ты от меня хочешь?!

Пивоварова не отворачивалась, смотрела прямо в глаза бывшей подруге. Что ж, она и вправду заслужила такой тон.

— Хочу, чтоб ты меня простила, — твердо ответила она. — Знаешь, Жень, за мою подлость жизнь меня уже наказала. А может, не жизнь, может, это он и наказал…

— Не надо имен! — почти крикнула Женя.

К счастью, музыка играла очень громко, а потому ее то ли просьбу, то ли требование услышала лишь Пивоварова.

— Ну ладно, я поняла. Ты что, боишься его имени? — растеряно спросила Люба.

Женя презрительно усмехнулась, забыв про слезинку, одиноко сверкающую на правой щеке:

— Еще чего! Его имя умерло, а поэтому не смей произносить его вслух. И вообще! Еще не хватало мне перед тобой оправдываться!

— Да нет, — примирительно отозвалась Пивоварова. — Ты не поняла — это ведь я пришла оправдаться.

— А, вот оно что, — со злостью ответила Женя. — Ну давай, оправдывайся. Давай-давай, мне интересно, чем именно ты можешь оправдаться. Твоему поступку оправдания быть не может.