— Да, конечно-конечно, — почти официальным тоном ответила Женя, косясь на любопытного Белоцерковского. А в душе разрывались радость за подругу и… какой ужас — зависть ее счастью!

— Уй, Женька, я такая счастливая, ты не представляешь!

— Я понимаю, понимаю, — кивала та.

Сычева, с трудом сдерживая восторг, воскликнула в сердцах:

— Ой, убила бы твоего шефа! Мне так много надо с тобой обсудить, а он, гад! Женька, я тебя обожаю! И Вадюшу своего обожаю! Я такая счастливая, Женька! И знаешь, я уверена, как никогда — у нас с ним все обязательно получится! У нас все будет хорошо. И у тебя, Женька, тоже все будет хорошо, обещаю тебе! Вот увидишь! Не знаю, как, но обязательно все будет хорошо, я это чувствую! Женька, я просто умираю! А не послать бы тебе шефа на фиг, а? Или еще подальше? Может, приехала бы ко мне прямо сейчас?

Задумчиво глядя на Белоцерковского, Женя ответила:

— Не знаю. Я попытаюсь. Я сделаю все от себя зависящее. И конечно, вы можете на меня положиться.

И, когда уже Лариска дала отбой и в трубке раздались противные короткие гудки, добавила, словно бы продолжая разговор с невидимым собеседником, дабы совсем уж развеять подозрения Белоцерковского:

— Давайте так договоримся: вы определитесь с заказом, а потом позвоните. И не волнуйтесь — ваш заказ мы сможем доставить в самом худшем случае в конце того же дня. А при удачном раскладе он уже через пару часов будет в вашем офисе. Договорились?

Положила трубочку и бесхитростно взглянула на Владимира Васильевича:

— Они еще подумают. Никак не могут решить, что им нужно в первую очередь. Потребностей много, а вот со свободными средствами напряженка. Но я думаю, никуда они от нас не денутся. Где они найдут такие цены, как у нас, правда?

'Такие цены, как у нас' — это была волшебная фраза. После нее Белоцерковский обычно забывал обо всем на свете и полностью погружался в подсчеты, наверное, не уставая нахваливать себя, любимого, за то, что не стал жадничать, что установил минимально приемлемый процент накрутки на товар, а свое берет объемами продаж благодаря количеству благодарных покупателей. Белоцерковский согласно кивнул, пробежался глазами по списку и вышел из офиса, держа в руках Женькин листочек с заказом.

А Женя задумалась, облокотившись на рабочий стол. Значит, вот оно как. Значит, у Лариски все вышло. И забеременеть успела, и почти уже вышла замуж. По крайней мере, заявление подано и Вадиму теперь не так легко будет соскочить с ее крючка. По крайней мере, самой-то Жене до загса дойти так и не удалось, она в свое время добралась только до обещаний. Как оказалось, пустых обещаний. Ну что ж, молодец Сычева. И дай Бог, чтобы она не ошиблась в своем Вадике. Только бы он не оказался такой же сволочью, как тот, от чьего имени Женькин рот кривился столько лет. И пусть ей уже целый год на него наплевать, ведь почти год рядом с Женькой Димочка Городинский, самый-самый замечательный мужчина на свете, но того, с умершим именем, она никогда в жизни не простит. Потому что такое нельзя прощать, тут библейские заповеди не годятся. А Лариска… Молодец Сычева! Если бы не забеременела, ее Вадик, наверное, еще лет десять как минимум не задумался бы о женитьбе. А так… Все очень даже здорово. И у Жени совершенно нет поводов завидовать лучшей подруге. Чего ей завидовать-то? Можно подумать, сама Женя обделена счастьем! Уж ей ли грустить-то?! У нее ведь есть Димочка!!!

Однако на рабочем месте как-то не сиделось. Атмосфера офиса начисто отбивала желание радоваться жизни. А ведь радоваться было чему. Нет, если Женя немедленно не покинет надоевший до одури офис, если сию минуту не отправится к Лариске, дабы не только поддержать подругу в столь сладостную минуту, но и разделить ее счастье, насладиться им, или хотя бы прикоснуться к нему, к чужому, она попросту умрет прямо на рабочем месте.

Женя медленно скривилась, прижала ладонь к щеке:

— Ой нет, больше не выдержу. Все надеялась, что пройдет, а он только еще больше болит. Сил моих больше нет. Галина Александровна, передайте шефу, что я к зубному пошла, ладно? Я завтра с утреца как штык буду.

Коллега посмотрела на нее подозрительно, ехидно улыбнулась:

— Ну-ну, иди, страдалица. Передам, не волнуйся.

Женя скорчила благодарственную рожицу и, схватив сумку, резво выскочила из офиса.

Оказывается, выдержать испытание чужим счастьем очень нелегко. Пожалуй, так же нелегко, как пережить собственное несчастье. Или почти так же. Потому что видя рядом с собою счастливую подругу, заново начинаешь переживать все то, что случилось с тобою несколько лет назад.

Пытаясь отогреться около Ларискиного счастья, Женя почему-то лишь еще глубже зарылась в свое прошлое. Казалось бы, уж чего бы ей теперь грустить? Теперь, когда рядом с нею Дима Городинский (ну, или почти рядом — не велика, в принципе, разница), когда Женя напрочь забыла о всех своих прошлых бедах, у нее даже повода для грусти не было! Разве что немножечко расстроиться из-за того, что Дима не может вот так сразу бросить свою старую грымзу. Даже нет, не в этом дело. Димочка просто еще не понял, что судьбою ему назначена не какая-то старая грымза Петракова, а именно Женька Денисенко. Вот в этом была ее главная проблема, а вовсе не в том, что Дима не может бросить свою Алину. Может, еще как может! Он просто пока еще не знает, что должен ее бросить. Он еще не понял, что ему нужна не Алина Петракова, не еще кто-нибудь, а только Женька, одна только Женька. Но он поймет, он обязательно поймет! Это всего лишь вопрос времени, и поэтому еще рано отчаиваться. Собственно, не то чтобы рано, а вообще Жене теперь надо бы даже забыть это слово, потому что уже никогда у нее не будет повода для отчаяния. Теперь нужно только ждать, когда Дима все поймет. А уж что-что, а ждать-то Женька умела!

Однако несмотря на то, что, казалось бы, для отчаяния поводов нет, от благодушного Женькиного настроения не осталось, пожалуй, даже воспоминания. Потому что рядом с счастливой до неприличия Лариской вспоминалось не то, что Женькины шансы на скорое собственное счастье были довольно высоки, а то, какой бедой для нее когда-то уже обернулось самое настоящее счастье. Ведь было время, когда Женя точно так же вся светилась от предвкушения смены надоевшей вдруг фамилии Денисенко на… ой нет, никак не удавалось вспомнить. Память очень отчетливо рисовала картинки Женькиного счастья, когда она с гордостью держала под руку любимого человека, не скрывая выпирающего животика. Не менее отчетливо вновь и вновь демонстрировала, словно кадры кинохроники, тот момент, когда в больничную палату к неокрепшей еще после преждевременных родов Жене зашел доктор в белом халате, и сообщил, что ее мальчик, ее любимый малыш… 'Мы его потеряли… Даже у нерожденных детей бывают суицидальные наклонности. Они ведь всё чувствуют. Чувствуют, когда их появлению не рады…'

Женя все помнила, буквально каждый момент собственной жизни. Иные проскакивали почти незамеченными, другие по какой-то странной причине тянулись долго-долго, мучительно, выматывали и опустошали душу даже спустя несколько лет после случившегося. Всё помнила Женя. Кроме имени предателя. Кроме его фамилии. Кроме его очень красивого (кажется, он был красив?), но подлого лица. Не помнила. Или не хотела помнить. Или запретила самой себе помнить? Что суть одно и то же. Так или иначе, а вспомнить имени предателя никак не удавалось. Иногда Жене казалось, что оно — вот оно, совсем рядышком, буквально плавает на поверхности, и рассмотреть его мешает лишь мелкая-мелкая рябь, и всматривалась, старалась, и, почти уже разглядев, почти вспомнив, вдруг пугалась — нет, нельзя, его имя нельзя выпускать из ада, иначе она сама рискует вновь оказаться в том же аду. И снова будет больно. Снова придет страшный доктор без лица — один только белый халат на бестелесном, несуществующем на самом деле человеке, нарисованном лишь воспаленным воображением несчастной матери, так и не увидевшей ни разу в жизни собственного ребенка…