— Ну, Тимошка, уж я тебя жду, — приветствовал Василий Савельевич своего нового ученика, — уж я с тебя все поты выгоню. Я, брат, слесарь староприжимистый, десять проб — десять шкур сдеру.

— Абы до пуття, — взялся за угольнички и напильники Тимош. В компании мальчишек, как назло куцых и щуплых, он чувствовал себя не в своей тарелке. А тут еще Женька Телятников подоспел:

— Давай-давай, Тимошенька, будем зажигалочки стругать-паять — фирма!

— Балда! — коротко отрезал Тимош.

— Чего ругаешься?

— Я не ругаюсь, а правду говорю: балдой был, балдой и остался.

Женечка смолчал, не отваживаясь нападать открыто. Он отошел и вскоре в другом углу цеха послышался его беспокойный девичий голосок:

— Ударные эскадроны… Маршевые роты. Батальон смерти. Всеобщее победоносное наступление…

В обед Тимош отправился в кузнечный к Антону Ковалю. Антон встретил его недоброй усмешкой:

— Выручил Растяжного!

— О чем ты, Антоша?

— Выгородил, говорю, Растяжного. Растяжной не виноват, Растяжной обыкновенный, то да се. А вот теперь пойди, поищи, поймай Растяжного.

— Ты что про него вспомнил?

— А я и не забывал. Это другие забывают.

Что-то недоброе творилось с Антоном, сутулился больше, чем всегда, говорил, не глядя па Тимоша, всё было не по нем. Решив, что причиной всему давнишняя размолвка, Тимош поспешил успокоить товарища:

— Антон, я с Катюшей виделся…

— Ваше личное дело, — угрюмо отвернулся Коваль, — ты ко мне с этим не приставай.

— Да ты сам… — начал было Руденко, но Коваль грубо оборвал его:

— Хватит. С Катюшей виделся! Ты лучше на свой цех посмотри. Разваливают цех.

— Антон!

Но Коваль ничего слушать не хотел:

— Два эшелона под откос, в щепы, — кричал он. — Это что — никого не касается? Завод разваливают — тоже не касается? Человек ты после этого или кто?

— Ну, знаешь, Антон…

Коваль перебил:

— Два эшелона вчера под Моторивкой, а тебе наплевать — с Катей встречался!

— Злой ты человек, — вот и всё, — раздраженно бросил ему в лицо Тимош, — не стоишь ты Кати!

— А ты здесь в цеху не смей кричать, не у Ткачей на квартире.

— Ага, вот, значит, как! — Руденко подступил было к Антону, потом повернулся и кинулся прочь из кузнечного.

Не успела захлопнуться за ним цеховая калитка, в кузнечный через боковой ход проскользнул Женечка Телятников.

— Отбрил дружка? — заискивающе подмигнул он Антону, — и правильно сделал. Люди кругом парятся, из последних сил стараются, а он по лесочкам да березовым рощам с девицами прохлаждается.

— А твое дело зась, — грозно сдвинул брови Коваль, Он уже раскаивался, что нагрубил товарищу.

— Зась-то зась, да куда денешься. Своими глазами видел их в роще рядышком. Может, и не верил мне, да теперь сам убедился.

— Это их дело…

— Да уж, конечно, теперь их. А ты меня должен благодарить за то, что глаза открыл на дружка.

— Иди ты, змея, — замахнулся молотком Коваль, и через минуту въедливый бабий голосок Женечки зудел уже в противоположном углу завода:

— Слыхали, наши-то друзья-товарищи из-за девчонки погрызлись. Принципиальные!

Тимош нехотя вернулся в свой цех, нехотя подошел к верстаку. Всё вдруг опротивело. А тут еще мальчишки жужжали и скребли над ухом напильниками и пилами, обгоняя его, ловко и быстро справляясь с уроком, — шустрый, смекалистый, проворный народ, дело так и горело в руках…

— Э, Тимошка, прогоню! — услышал он вдруг суровый оклик Василия Савельевича Луня. — Куда это годится? Разве это работа, — он мерил и вымерял пробы, прикидывал «на глазок», приглядывался и, сплюнув, одну за другой швырял поделки под верстак: брак.

— Рабочий человек называется! Драчовую пилу в руки не может взять. Ты взгляни, мальчики у меня пиляют, любо глянуть. Поверхность, она какая должна быть? Как довести ее нужно? Вот так одну до одной притули и чтобы не оторвалась, не падала. Чтобы воздух ее держал. Это работа. А у тебя что?

— Старый я уже, дядя Лунь, учиться.

— Не так старый, как глупый. Руки на верстаке, а думки бог знает где, разбежались.

— Угадал старик!

После гудка в цех заглянул Тарас Игнатович. Никогда раньше этого не было, на заводе Тимош и Ткач встречались как чужие: «здоров!» — и разошлись. Но теперь отец сам подошел к Тимошу:

— Вместе до дому пойдем, — и кивнул Василию Савельевичу, — ты, Савельич, его тут не очень пили.

— Защитники нам не требуются.

— Знаю, что не требуются.

— Ты у себя хозяин, а я у себя, — старый слесарь провел ладонью по рыжеватым с сединой реденьким усам:

— А что, Игнатович, вроде задумался?

— Заметно?

— Сразу, как вошел, увидел, ну, думаю, экстренные известия.

— Заботка есть. Всем нам заботка. Генералы зашевелились. И на Дону, и под Нарвой. Которые раньше попрут, не знаю.

— А которые раньше попрут, те раньше и побегут.

— Боюсь, как бы вместе не сговорились.

— А вместе сговорятся, одной веревкой и обойдется.

— Наверно по-твоему выйдет. Глаз у тебя правильный, Савельич.

— А рабочему человеку ошибаться нельзя. Один раз ошибешься — сто лет потом шею гнуть. Ярмо-то одеть легко. Скинуть трудно.

— Я потому, собственно, и заглянул к тебе. От имени партии. Хорошее дело с ними затеял, — указал Ткач на учеников.

— Да это от завода приказ.

— От завода приказ, от нас наказ: ты их, Василий Савельевич, так приучай, чтобы и винтовку могли починить. Винтовка сейчас для революции — верный товарищ.

— Смекнул, Тарас Игнатович. Смекнул и одобряю. Савельич винтовку знает.

— Тебе от Кудя почтение.

— Э, да ну его, — насупился старик, — приветы передает, а глаз не кажет. Ну, что это, Тарас Игнатович, получается: были друзья-приятели, а теперь что? Отобрали у меня товарища. Один себе сало жарю.

— А может, это ты, Василий Савельич, отстал от товарища? Подумай!

Тарас Игнатович попрощался с Лунем, двинулся было за отцом и Тимош:

— А ты у меня разрешения спросил: идти тебе или нет? — остановил Тимоша старый мастер и тут же отпустил. — Ступай. Завтра чтоб раньше меня в цеху был.

Тимош пообещал, заранее зная, что обещает невозможное — раньше Лупя на завод никто не являлся.

— Не сердишься, что зашел к тебе? — спросил Ткач, когда миновали проходную.

— Зачем, батько, говорить такое.

— Я вот что, Тимоша, дома ты ничего не сказывай, незачем мать зря тревожить — а потихоньку походную сумочку готовь. Ну, там, рубашонок нам пару, харчишки держи на примете. Чтобы сразу, как загудит…

Тарас Игнатович всю дорогу украдкой приглядывался к сыну:

— Радует меня, что ты за дело взялся, — признался он, наконец, — до чего я твой штамповальный не любил, Тимошка, представить себе по можешь.

— Даже очень представляю.

— Глупо про это говорить, каждый станок свое дело делает, своего умения требует. Только у тебя все навыворот получалось.

— От механика это нашего…

— Не от механика, Тимош, а от механики. От чертовой хозяйской механики. Крути — выгоняй. Ничего другого нету. Да, ладно — покончили. А у тебя, Тимош, на душе неспокойно? — спросил вдруг Ткач.

— Да так, ничего… С товарищем поспорил.

— Вот это зря.

— Сам знаю, что зря.

Тимош умолк, опасаясь, что разоткровенничался, затронул чужие личные вопросы. Тарас Игнатович продолжал размышлять над особенностями некоторых характеров, позабыв, с чего начался разговор:

— Вижу, Павел дельный человек, хоть и горяч, зарывается, — ни с того ни с сего проговорил он вдруг.

— Да, он ко всему по-деловому подходит.

— Ты его знаешь?

— Ну, жил у них.

— Плохо, что у тебя квартир много было, — задумчиво произнес Ткач.

— Квартир много, а хата одна. Теперь об этом и вспоминать не следует.

— Верно, Тимошка, — и Тарас Игнатович вернулся к начатому разговору:

— Что про Агнесу слышно? Бываешь у них?

— Не встречал.

— Я потому спрашиваю, — мне Иван про нее пишет, а я не знаю, что ответить.