— Думаю, хочет знать, не изменилось ли в нашей семье отношение к Агнесе.

— Отношение простое: пойдет с партией — наша. Пойдет против партии — голову снимем.

— Но можно ведь и так сказать: пойдет с нами, значит пойдет с партией, не пойдет с нами, оторвется, пойдет против партии. Только то, что вы сказали, это конец, правда суда. А то, что я сказал — правда начала.

— Что же по-твоему?

— По-моему, Иван неправ, хоть сердитесь на меня, хоть что хотите. Неправ потому, что любуется Агнесой, а не любит. А пока он любуется, другие полюбят.

— А по-твоему как же?

— А так, если любишь, так и хату мою принимай и веру, которую исповедую.

— Веру мою принимай! — нетерпеливо оборвал Ткач, — а не лучше ли, когда оба исповедуют одно, к одному стремятся?

— Лучше, ой, лучше! Ну, а если этого нет, тогда что? Отвернуться, отречься, уступить другому?

— Почему у нас было? Почему мы могли найти равного, верного друга, человека одной судьбы, одной цели?

— И я про одну судьбу говорю. Только не всегда она сама в хату стучится, надо ж ее до хаты завернуть.

— Э, парубче, — рассмеялся Ткач, — да ты у нас казак: подхвати девку на коня, да гони коня шпорами! Такое вероисповедывание, что ли?

— Эх, батько, не говорите вы мне ничего про это. Спросили про Ивана, я про Ивана и ответил…

Тарас Игнатович, быть может, прибавил бы еще словечко про самого Тимошку, но они подошли к дому и разговор оборвался, а затем вскоре забылся. Однако он не пропал бесследно. Уже одно то, что они с Тарасом Игнатовичем стали понятней, ближе друг другу, могли поделиться сокровенными думами, сделало жизнь проще, дружнее. Тимош как бы дотянулся до плеча батька, стал на равную ногу, а дому, оказавшемуся без сынов, это было насущно необходимо.

Уверяя Ткача, что не знает ничего об Агнесе, Тимош говорил правду. Он давно уже не встречал ее на Ивановке, и Александра Терентьевна ничего не могла рассказать о ней, кроме того, что Агнеса работала в Совете, ведала вопросами просвещения и клубов, проживала на Никольской, забегала на Ивановскую квартиру мимоходом, по дороге в железнодорожный район.

О Спиридоне Спиридоновиче также знал немного — доходили вести, что Левчук признал свои ошибки, обещал в дальнейшем всё учесть и сейчас работает где-то не то в Юзовке, не то в Екатеринославе по вопросам водоснабжения и благоустройства, но, вместе с тем, все чаще наведывается в местный Совет, появляется на Никольской, в молодежных клубах. Подобные частые наезды с несомненностью предвещали, что рано или поздно, тем или иным путем Спиридон Спиридонович вернется на старые хлеба.

Тимошу казалось, что дружба Ивана и Агнесы подвергается серьезному испытанию, но, кроме предположений и догадок, кроме этого «казалось», ничего не было. Иван — на правах старшего брата — о личных делах с ним не советовался и в письмах ничего не писал.

Тимош всё больше опасался разрыва, принимал всё очень близко к сердцу. С нетерпением ждал он приезда старшего брата, надеясь, что тогда всё изменится — Иван настоит на своем, и Агнеса войдет в их семью.

С Тарасом Игнатовичем об Иване они больше не говорили, хотя теперь все чаще делились всем, что накопилось на душе, с каждым днем становились ближе друг другу. Прасковья Даниловна первая заметила это. Ее радовала возникающая близость, но вместе с тем невольно задумывалась: вот уж и младшенький уходил от нее…

Тарас Игнатович почти ежедневно заглядывал в цех к Тимошу то в обед, то после работы, а то и в смену — постоянно возникали неотложные вопросы по работе, требовалась помощь молодежи. Партийный комитет и рабочие, несмотря на хозяйчиков и вопреки хозяйчикам, всё больше входили в дела управления заводом. Они не препятствовали стремлению хозяев превратить завод в авторемонтное предприятие, но требовали, чтобы предприятие это было производительным уже сейчас, немедленно, вели завзятую борьбу против разрухи и развала. Тарас Игнатович мечтал о восстановлении былой славы завода, мечтал о производстве отечественных моторов внутреннего сгорания.

На каждом шагу помощь молодежи была нужна. Молодежь не была еще организована в союз, но неизменно следовала за партией. На демонстрациях и в борьбе с хозяевами, в боевых дружинах, в повседневном труде — всюду она была в первых рядах, вместе с отцами. Со всем насущным и неотложным Ткач шел в цехи, обращался к Антону Ковалю, Тимошу, их товарищам.

Но было еще одно, что постоянно влекло Тараса Игнатовича в слесарный цех, — стремление просто взглянуть на Тимошку, потолковать, перекинуться добрым словом. Это было по-новому переживаемое отцовское чувство, жажда сыновнего понимания и поддержки в предчувствии надвигающихся великих событий.

Тимош разгадал мысли старика.

Однажды, когда после работы Ткач пришел в цех и попросил Тимоша передать Прасковье Даниловне, что предстоит общегородское партийное собрание и чтобы дома раньше полуночи его не ждали, Тимощ вдруг сказал отцу:

— Про дом не беспокойтесь, а на верстак смотрите!

— Да смотрю, как ты пилишь тут. Боюсь, не заклевали бы мальчишки. Ты здесь, как Петр Первый на верфи.

— Ну, если Первый — ничего. Лишь бы не последний, — в тон ему ответил Тимош. Потом с несвойственной серьезностью добавил:

— Знаете, тато, почему вы ко мне приходите, на верстак поглядываете, моей работе радуетесь? Чуете — не долго нам на заводе оставаться!

Тарас Игнатович только седым усом повел, заспешил на собрание, но на другой день, когда шли на завод, словно продолжая разговор, сказал Тимошу:

— Ну, что ж, сынок, скоро все поднимемся, это верно. А все равно на родные места вернемся!

26

Как-то к слову пришлось, Тимош рассказал отцу о днях болезни, о ночевке в подвале на воинском дворе и тяжких ночных кошмарах, когда он не мог отличить действительности от смутных видений. Раньше он не посмел бы обратиться к Ткачу со своими догадками и сомнениями, а сейчас легко было признаться во всем — отеческое внимание вызывало доверие и откровенность.

— Может, это и сон, Тимошка, да только сон в руку, — заключил Ткач, выслушав младшенького, — знаю я этот каменный двор и господина коменданта хорошо знаю — не один революционный полк разоружили, сволочи. Ничего, сынок, разберемся как-нибудь…

И по свойственному ему правилу не отделять слов от дела, предложил:

— Заглянем-ка, Тимошка, к Павлу на Ивановку.

Голубоватый карболитовый огонек в окне свидетельствовал, что в доме еще не спали. Павел сидел за книгами и тетрадями, готовил статью в «Пролетарий» о необходимости зорко следить за махинациями контрреволюции и Временного правительства.

Стакан кипяточка, приготовленный Александрой Терентьевной, полностью обеспечивал необходимые творческие условия.

— Присаживайтесь, товарищи, — обрадовался Павел нежданным гостям, — вот здесь, к столу. Вот газетки. А я сейчас — еще одно последнее сказание!

Когда все точки над «i» были поставлены и готовая статья была отложена, Тарас Игнатович предложил Тимошу повторить свой рассказ о воинском дворе:

— Пришли мы к тебе, товарищ Павел, по семейным вопросам, так что беседа будет тоже семейная, домашняя. Выкладывай, что знаешь, про воинский двор, Тимошка.

Тимоша очень волновала эта семейная домашняя беседа — как отнесется Павел к его рассказу? Но Павел так же, как и Тарас Игнатович, подошел к вопросу по-деловому:

— Сейчас Александра Терентьевна поможет нам во всем разобраться, — заверил он, выслушав Тимоша, и окликнул Александру Терентьевну.

— Бабуся Александра, о чем спросить вас хочу — скажите, приходила к вам молодая женщина, крестьянка из Моторивки, советовалась, как быть с Тимошкой? Помните, когда он заболел, свалился на воинском дворе.

— Приходила, — отозвалась Александра Терентьевна, появляясь в дверях своей комнатушки.

— Что говорила?

— Да что говорила, — адрес Ткачей спрашивала, где, мол, его родные, отец да мать, что с парнем делать.