— Мал номерок, — несколько раз повторил он, — уж больно мал.

— А что? — недоуменно спросил Тимош.

— Музейная редкость, — повел плечом Лунь, — смотри как бы в исторический музей не отобрали.

Тимош обиделся, — винтовка стала уже дорога ему, как что-то родное, надежное. Он думал постоянно о ней, заботился и берег, разбирал и чистил затвор каждую свободную минуту. Лишь один существенный недочет удалось обнаружить, — пружина плохо подавала патроны. Три первых патрона проходили ладно, четвертый и пятый застревали.

Тимош добрую неделю повозился, прежде чем удалось разобраться в непривычном деле: пружина магазинной коробки ослабла; пока была сжата полной обоймой до отказа, кое-как работала, а когда верхние патроны сбрасывались, сжатие уменьшалось, оказывалось недостаточным для подачи оставшихся патронов. Что было предпринять? Слесарным инструментом тут не возьмешь, требовалась сталь, умелая закалка.

Женька Телятников, украдкой наблюдавший мучения Тимоша предложил свое конструктивное решение:

— Эх ты, девица-красавица, не знаешь, за что страдаешь. Замени пружину!

— Замени! Легко сказать. А замену где возьмешь?

— Да где хочешь, — подмигнул Женька, — где слабей привинчена.

Тимош чуть прикладом его не огрел за подобное конструктивное решение.

На свой страх «отпустил» на горне пружину, раздал до нужного размаха и закалил вновь — четыре патрона прошло, пятый застрял. Тогда Тимош обратился к новому механику цеха за советом. Тот выслушал его, не в пример прежнему, и вынес заключение: придется ограничиться четырьмя, всё равно большего в данных условиях не добьешься, коробка больно старая.

— Металл устал, — пояснил он.

Тимош задумался об утомляемости металла и неподатливости механиков.

От Сидорчука по-прежнему не было вестей; вскоре Тимош узнал, что он уехал в Петроград, так ничего и не добившись. Однако на обратном пути матросы обещали «заглянуть».

Всё чаще призывали молодежь на общегородские работы. Тимош и Коваль постоянно сталкивались на этих работах на заводе, на занятиях в отряде. Всё трудней было им друг без друга; Тимош не раз пытался подойти к товарищу, но Антон, едва завидев Тимоша, отходил в сторону, заговаривал с другими.

Однажды после работы Руденко остановил Коваля:

— Давно собираюсь сказать тебе о Кате.

— А я давно забыл про нее!

Вырвалось ли это искренне, или парень пытался грубыми словами прикрыть наболевшую рану, — так или иначе резкий ответ Коваля не позволил Тимошу и словом обмолвиться о чувствах девушки.

Антон за это время очень изменился, огрубел, потускнел. Тимош не раз встречал друга в компании заводских ребят, всё это были неплохие хлопцы, но из тех, что главными приметами мужества считают цыгарку, стопку и крепкое словцо.

Руденко не сразу разобрался в том, что произошло; сперва он во всем винил Коваля, потом стал упрекать себя — личное, мол, пустое самолюбие оказалось дороже счастья друга. Почему он не подумал о Кате, почему не поговорил с ней, не сказал о чувстве Антона? Девушка лучше всё поймет, найдет как поступить — сердечко у нее проще и разумнее.

Тимош без особого труда разыскал Катю в школе сестер. Она удивилась его нежданному приходу, даже немного испугалась.

— Тимош! Что-нибудь случилось?

— Ничего, Катя. Соскучился по тебе.

Девушка ждала, нетерпеливо поправляя косынку — на ней была легкая широкая косынка, без креста, плотно прилегавшая к смуглым щекам, лицо от этого сузилось, она казалась совсем девочкой с глубокими умными глазами.

— Катюша, ты была тогда откровенна со мной, — Тимош говорил торопливо, опасаясь утратить решимость: всякий раз, когда нужно было произнести слово «любовь», им овладевало косноязычие, — а я ничего не сказал про Антона. Я просто подлый человек, не подумал о товарище. Или, может, посчитал, что это ваше личное… Ну, да ладно — не это важно. Он любит тебя. Он сам признавался. А теперь с ним бог знает что творится. В общем, решай всё сама. Не спрашивай меня больше ни о чем. И, пожалуйста, не проговорись, что я приходил к тебе. Прощай, Катюша!

— Тимошка! — она догнала его и поцеловала так крепко, что Тимош снова невольно позавидовал другу. Потом он бережно снял с ее головы косынку, так же осторожно сложил и спрятал под рубахой на груди:

— Могила. Забудь о платочке. Прощай!

Несмотря на работу в цеху и занятия в отряде, несмотря на все события и хлопоты, Тимош умудрился дважды побывать в Моторивке, проведать Матрену Даниловну. Обошел всех соседей, не забыл и каменную бабу, но так ничего и не узнал о Любе.

Вскоре после того в самый разгар работы в цех заглянул дворовой рабочий и передал Тимошу, что его на проходной дожидается «якась жинка», да еще с дитем на руках. Это сообщение почему-то страшно развеселило учеников. Они побросали пилы и напильники и принялись гоготать и хлопать себя ладошками по бокам и коленям. Василий Савельевич едва угомонил мальчишек.

— Ступай, коли зовут, — кивнул он Тимошу.

А Тимош, не замечая ни дикого гоготаний учеников, ни насмешливых взглядов товарищей, опрометью кинулся к заводским воротам.

На проходной ждала его незнакомая женщина с мальчишкой на руках. Не сразу Тимош признал в ней жену Митьки Растяжного:

— Что вам?

— Это он и есть, — обрадовалась женщина, — это ты приходил к нам?

— Что вам нужно?

— Выйди ко мне.

Тимош миновал проходную, бросив вахтеру вместо пропуска короткое «отцепись» и вышел на заводскую площадь.

Не успел он выслушать рассказ взволнованной женщины, не успел слова промолвить, а Женечка Телятников шумел уже в кузнечном:

— Ишь, принципиальный, — он обращался не к Антону, но так, чтобы слышал Антон, — я его только что собственными глазами видел на левадке с жинкой Растяжного. Сама пришла!

Тимош побывал уже в партийном комитете, советовался с Кудем, пришел в кузнечный цех, а Женечка всё еще шмыгал от одного станка к другому.

Не обращая внимания на Телятникова, Тимош направился к Антону, но тот оттолкнул его грубо:

— Отойди!

В другой раз Руденко не поскупился бы на ответ, но теперь ему было не до споров:

— Товарищ Кудь вызывает. Жена Растяжного к тебе пришла.

В небольшой коморке, где помещалась раньше контора заброшенного цеха, кроме Кудя и жены Растяжного, был еще рабочий из токарного. Тимош и Коваль знали его, весь завод знал товарища Новикова из профсоюза «Металлист». Новиков работал в профсоюзе еще до революции, пережил дни полулегального существования и разгрома, был его основателем и ревнителем. Он сам с гордостью и благоговением произносил это слово — «металлист» и молодежь учил рабочей гордости:

— Мы — металлисты!

Еще с крыльца слышались выкрики расстроенной женщины:

— …Они закружили его. Спаивают. Он их боится. По ночам кричит, плачет. Пропаду я с дитем малым!

— Ты эту женщину знаешь? — спросил Кудь Антона Коваля.

— Жинка Растяжного.

— Митька Растяжной объявился — слыхал?

Коваль вздрогнул:

— Теперь слышу.

— Вот его жена рассказала: по Ольшанке с друзьями кружил; сейчас домой притащился. Валяется там. Трус и дурак, — Семен Кузьмин вопросительно посмотрел на Новикова.

— Что ж, Семен Кузьмич, — отозвался Новиков, — я считаю, к временным нам обращаться нечего. Будем своим рабочим судом судить. Рабочей совестью. Он с нашего завода — пусть и держит ответ перед заводом.

— Добро, товарищи, — Семен Кузьмич сдержанным движением опустил руку на стол: кончаем, дескать, разговоры, — отправляйтесь к этому человеку и потребуйте немедленно явиться сюда. Так и скажите: «Завод требует!»

Вскоре Тимош и Коваль очутились в знакомом переулке. Новиков и жена Растяжного едва поспевали за ними. Мальчонка всю дорогу буянил на руках матери, но тут сразу угомонился и принялся оглядываться вокруг, потянулся вперед ручонками.

Женщина первой вошла в дом и тотчас же выбежала чем-то испуганная.

— Нету! Нету его. Я ж его заперла. И ключ вот, у меня. А Митеньки нету, — бессвязно повторяла она, — я у него всё отобрала — и пиджак и сапоги…