Кто-то окликнул Тимоша, он слышит голос Кати, ее дыхание. Удивительно хороша она в простом легком платье с красной косынкой на плечах. Он с волнением ловит каждое ее слово, не вникая в значение, что бы она ни произнесла, повторяя про себя:

— Хорошая!

И именно сейчас, неумолимей, чем всегда, сознает, что первое чувство, — непреодолимое и чистое, с его робостью и восторгом, благоговением и безрассудством, — утрачено невозвратимо, как бы ни был он счастлив потом. Он стал крепче и мужественнее, быть может, более достойным зрелой любви, но принявшая первый поцелуй уже никогда не придет к нему.

Теперь в присутствии любой он не теряет самообладания, сохраняет сознание превосходства и независимости, может беспристрастно оценить достоинства многих, вместо того, чтобы исповедовать одну.

Агнеса окрестила его мальчиком военного времени — не его в том вина. Он мог любить, у них было то неотъемлемое, священное право на счастье, не его казнить за то, что оно растоптано…

— Тимоша! — Катя обиженно смотрит на него, — ты забыл обо мне.

— Нет, просто свернул на забытую дорожку!

Они вышли в поле, там и здесь сиротливо чернели заброшенные полоски, не оживленные ни озимью, ни яровыми. Вдруг Тимош остановился: на одном из ближайших лоскутков редко и робко, больше по краям, или там, где лежали скошенные хлеба, поднялись зеленые всходы.

— Смотри, — воскликнул Тимош, прижимая к себе Катю, — знаешь, что это?

— Нет, — смутилась девушка, — я городская.

— Теперь мы все городские. Но тут легко прочесть: пахаря нет, семья осиротела, разбрелась, а всходы взошли — самосев! Никто их не сеял, хлеба прошлый год перестояли, осыпались…

Девушке почудилось, что глаза у него заблестели, она не могла понять, что с ним творится.

— Тимошенька!..

— Смотри.

Впереди в поле работали люди — женщина в широкой кубовой юбке и линялой ситцевой кофточке и пожилой уже крестьянин в солдатских башмаках, защитного цвета брюках, узких книзу, и в нижней бязевой сорочке, кругом никого, все работы давно уже закончены, и только эти двое на всей земле до горизонта.

— Подойдем ближе, Катюша. Подойдем к ним, смотри, видишь черную интендантскую печать на его рубахе? Солдат в поле вернулся. Все сроки пропустил, пришел весну догонять гречихой. Наверно сам себя демобилизовал.

Они прошли, не останавливаясь, дорога поднялась на холм, свернула и побежала к перелеску.

— Посидим здесь, — указал Тимош на березки, — поговорить с тобой хочу.

— Не нужно, — встрепенулась Катя, — прошу тебя, не надо, — что-то испугало ее.

— Нет, надо, мне очень тяжело, но это необходимо.

Она пыталась остановить его:

— Не нужно, Тимоша. Сейчас мне так хорошо с тобой, так легко. И вдруг всё это пропадет, разойдемся и мы станем чужими.

Тимош не понимал, о чем она говорит, и торопился высказать то, ради чего встретился с ней:

— Ты должна выслушать меня.

Катя нерешительно опустилась рядом, сложила на коленях руки и произнесла с укором:

— Упорные вы, настойчивые, всегда своего добиваетесь.

— А вы расчудесные и расхорошие, — вспылил Тимош, — хороших людей не замечаете.

Она подняла голову и в глазах ее Тимош прочел всё тот же упрек: «Было так легко, хорошо, а теперь…». Тимош по-своему понял этот взгляд и заговорил горячо, твердо решив отстоять счастье друга.

«Лучше теперь, сразу, потом будет поздно», — подумал он, а вслух сказал:

— Вот что, Катя…

— Нет, не говори, — перебила она, — не надо, лучше я сама. Так будет легче. Молчи. Ничего не говори. Слушай: я приходила к тебе просто так, ну, потому, что ты был болен. Мне самой доводилось очень тяжело хворать. Я не могу теперь спокойно смотреть, когда другие мучаются. Мне казалось, что тебе со мной легче. А теперь вижу — не надо было…

— Говори, Катя, — Тимош всё еще по-своему истолковывал ее слова, так, как подсказывал Коваль, — говори, мы ведь друзья.

— Ну, не знаю… — она запрокинула голову, смотрела в высокое небо. Потом твердо произнесла:

— Ну, хорошо, скажу прямо, Только не обижайся на меня. Я Антона люблю — он для меня очень хороший.

Тимош слушал ее и не понимал — слова понимал, но что они означали сейчас для него, для Антона, для Кати не мог сразу постичь. Потом шевельнулось вдруг чувство обиды и еще другое — утраты, будто отняли у него что-то очень дорогое. И вслед за тем, подавляя всё, неожиданно нахлынуло озорное бесшабашное, он припал к рукам Кати, плечи его вздрагивали.

Катя, не отнимая рук, пыталась заглянуть ему в лицо:

— Ты смеешься, Тимош!

Ее простодушное изумление, ее уверенность в том, что лишила его счастья, теплоты своих очей, своего сердечка тронули Тимоша — теперь он готов был уже плакать.

— А я-то хотел поговорить с тобой об Антоне!

Она не сразу восприняла смысл простых слов — всё, что касается нас, решает пашу судьбу, всегда оказывается сложным. Тянулось долгое мгновение, которое как-то определяло их жизнь. Они стремились угадать больше сказанного, заглянуть дальше сегодняшнего дня, изведать всё и прежде всего свое собственное сердце.

Вдруг Катя улыбнулась:

— Ну, хорошо, что всё так!

И Тимошу было хорошо и немного грустно, он был рад счастью друга и завидовал ему. Он помог Кате встать, взял ее под руку. Дорогой она рассказывала, что собирается учиться «на милосердную сестру» и что Совет хлопочет о ней.

Вскоре они вошли в город, и прохожие с умилением поглядывали на завидную парочку.

Тимош решил, не откладывая, обо всем рассказать Антону, Однако непредвиденные обстоятельства отдалили встречу. Наутро, подходя к заводу, Тимош еще издали увидел на проходной широкого, сдобного, барского склада человека в синем рипсовом пиджаке.

«Панифатов, — без труда узнал Тимош представителя флота, — что нужно ему на заводе?» И тотчас всё прочее вылетело из головы.

Тимош заспешил к проходной, но представитель флота затерялся уже в толпе. Руденко принялся высматривать Панифатова па заводском дворе, заглянул во все цехи. В кузнечном бросил Ковалю мимоходом: «Дело есть», но задерживаться не стал, поспешил к главной конторе и уже с крыльца увидел синий пиджак на проходной.

— Кто это? — спросил он выскочившего из конторы Женьку Телятникова, указав на синий пиджак.

— Представитель, — веско отозвался Женька.

— Знаю, представитель. А зачем в контору пожаловал?

— Да заказ, наверно. Механика разыскивает.

— Какого механика?

— Да нашего. Из бывшего снарядного.

— Бывший представитель разыскивает бывшего механика из бывшего снарядного, — буркнул Тимош и кинулся в партийный комитет к Семену Кузьмичу. У Кудя собрались заводские, шел разговор о том, что царские генералы стягивают войска под Петроград и на Дон, и что Временное правительство потворствует контрреволюции.

— Наши дружины и отряды еще слишком слабы, — говорил Тарас Игнатович, — нам нужна боевая военная организация, нужна своя гвардия.

Тимош заглянул в комнату и не посмел зайти, не зная, идет ли заседание или просто собрались за дружеской беседой — личное и общественное так переплелось, что он не всегда умел определить грани. Подождал на крыльце, пока вышли Кудь и отец, и сообщил им о встрече с Панифатовым.

— Ну, вот, — глянул на Кудя Тарас Игнатович, — что называется, про вовка помовка. Еще один человек интересуется механиком, — и обратился к Тимошу:

— Передай об этом товарищу Павлу. За ним должок!

Прогудел уже третий гудок, и встречу с Ковалем пришлось отложить. В цеху еще не начинали работу, когда вошел Руденко. Собственно, цеха не было: штамповальные убрали, освободив место для токарных, а токарных не хватало, перетаскивали со свалки старые, ремонтировали, подгоняли, подлаживали. Часть помещения отвели под слесарную. Лунь командовал полдюжиной верстаков и ватагой мальчишек-учеников. И вот в эту мальчишескую компанию угодил Тимош — Гулливер в кругу лилипутов.

Поговаривали, что завод переключается на авторемонтное дело, что, мол, фронт и тыл этого требуют. Партийный комитет и рабочие видели, что работа разваливалась, но прижать хозяйчиков не удавалось, — администрация сваливала всю вину на механика, дескать, ему поручалось переоборудование цеха. Рабочий контроль на заводе не был налажен, городской Совет занимался в первую голову основными предприятиями и основными вопросами: электричество, уголь, водоснабжение.