– Приговор четвертый, последний и окончательный, – просипел Давид.

– Без паники, ребята! – наподобие Суворова, ободряющего свое войско перед перевалом Сен-Готард, обратился к спутникам доктор Макарцев. – За мной!

Ему навстречу из глубины полутемного, пропахшего пивным и табачным духом зала уже бежал, семеня короткими ножками, маленький толстенький человечек. Они пошептались, Макарцев кивнул и двинулся в угол – к круглому столу со столешницей под серый с черными прожилками мрамор и красного цвета пустой пластмассовой вазочкой для салфеток на ней. На отсутствие салфеток и указал первым делом Сергей Павлович как на верный признак неготовности питейного заведения принять нынче днем дорогих гостей.

– Слепой сказал – посмотрим, – загадочно отвечал ему друг Макарцев.

В некотором отдалении от них за таким же столом трое мужиков молча пили водку, закусывая сайрой, которую они цепляли из банки одной вилкой, поочередно передавая ее из рук в руки. И еще несколько весьма похожих компаний заседало в этот час в пивной, своим присутствием лишь подчеркивая ее угрюмую тишину и пустоту. В пивной, между тем, должен стоять дым коромыслом. Гомон, крики и даже брань, подчас переходящая в жестокий мордобой, – все сие есть краски, сообщающие ей пусть призрачный, но зато соблазнительный облик кипящей молодости. А когда здесь можно услышать полет проснувшейся среди зимы одинокой мухи, то предназначенный для бесшабашного разгула подвал превращается в чей-то фамильный склеп, а редкие и мрачные посетители – в безутешных родственников, пьющих свою поминальную чару. Так, сидя за пустым и холодным столом, рассуждал Сергей Павлович, на что Макарцев кивал со снисходительностью взрослого человека, внимающего речам неоперившегося юнца. Он был прав, а именинник – нет. Ибо не прошло и пяти минут, как возле них оказался приветивший Макарцева при входе маленький толстенький человечек, в одной руке которого была внушительных размеров и – судя по его виду – порядочного веса сумка, а в другой – ловко схваченные его коротенькими пухлыми пальцами четыре стеклянные кружки.

– И рюмочки нам, – не то попросил, не то повелел ему Макарцев. – Мы все-таки не бомжи и не алкаши какие-нибудь, а достойнейшие представители самой гуманной профессии… – Ему в ответ была преданная улыбка и первому из всех предоставленная в личное пользование кружка. – И если вслед пиву или предваряя его мы позволим себе нечто иное, то хотелось бы, дорогой Павлик…

– Обижаете, Виктор Романыч, – ласково шепнул Павлик и утер рукавом белой курточки взмокшее лицо. – Всё здесь.

Он кивнул на сумку и удалился, от всей души пожелав докторам хорошо провести время.

С возгласом: «Посрамим Фому неверующего!» Макарцев открыл сумку и одну за другой принялся извлекать из нее благородно-коричневые бутылки «Праздроя», рюмки, заботливой рукой завернутые в салфетки, сами салфетки, несомненно бумажные, но своим ласкающим прикосновением вызывающие смутные воспоминания то ли о шелке, то ли об атласе, то ли вообще о черт знает какой утонченности. Затем выплыли покрытые серебряной фольгой лоточки и мисочки, литровая банка, плотно набитая квашеной капустой, две баночки красной икры и ловко укутанная в чистейшую марлю вместительная салатница, наполненная крупными, нежно-розовыми, благоухающими лавровым листом креветками.

– Это не Павлик, а какой-то Лукулл, – глотая слюну, едва вымолвил потрясенный Сергей Павлович.

– Действительно, – пробормотал Давид, неотрывно следя за Макарцевым.

Покончив с сумкой, тот нарочито медленными движениями открывал кейс.

– Достаем ключик, – приговаривал Макарцев, и в руках у него появился маленький серебристый ключик, – вставляем в замочек… Ах, как давно не играл я в чудесную игру под названием: мой ключик – ваш замочек! Стареем, стареем…

Замочек щелкнул, крышка волшебного чемоданчика отскочила, открыв взорам докторов две бутылки «Московской» с медалями на зеленой этикетке.

– Ё-мое! – расплылся в улыбке студиоз. – Виктор Романыч! Ну вы, ващ-ще, даете!

– Не надо изъявлений благодарности, уважения и личной преданности, – сияя, уже парил над столом Макарцев. – Эти скромные дары являют собой, в сущности, лишь бледную тень моего давнего чувства к нашему имениннику и другу. Друзья! Наполним рюмки этой чистой как слеза ребенка водкой, а кружки – этим превосходнейшим чешским пивом. Слияние сих двух всегда приносит отменный результат…

– Водка без пива… – радостно подхватил студиоз, но Макарцев решительно его оборвал.

– …деньги на ветер. Егор! Не оскорбляй наш слух речами банальными, как геморрой. Итак. Мой драгоценнейший друг, Сергей сын Павлов Боголюбов! Открывая наш маленький пир во время большой чумы, я призываю тебе: радуйся! Радуйся, спаситель отравившихся, надежда инсультников, упование травмированных! Радуйся, заступник скитальцев, опора хромых, прибежище обиженных! Радуйся, утешитель сирот, радетель старцев, просветитель заблудших! Радуйся, светило «Скорой помощи»! Радуйся, источник исцелений, распознаватель недугов, вместилище светлых дарований! Радуйся, художник клистиров, кудесник капельниц, заклинатель неукротимых рвот! Радуйся, друг пьяниц, сообщник курильщиков, покровитель всех Магдалин! Радуйся, светило «Скорой помощи»! Радуйся, противник вытрезвителей, обличитель милиции, поборник гуманизма! Радуйся, враг мздоимцев, хулитель тупиц, бич равнодушных! Радуйся, в нищете прозябающий, угла не имеющий, в тугой узел завязавший! Радуйся, светило «Скорой помощи»!

Последние слова Макарцев почти пропел.

Студиоз, имея в деснице рюмку, а в шуйце – кружку с опадающей пеной, не спускал с него восторженных очей.

Изображая овацию, Давид несколько раз бесшумно прикоснулся ладонью к ладони и просипел:

– Акафист Боголюбову, доктору и человеку. Выдержано в православной традиции. Мы восхищены.

Сергей Павлович хмуро улыбался.

– Ergo bibamus! – призвал всех Макарцев и медленно, с чувством выпил. Затем он подцепил в одном из лоточков скользкую и крепкую даже на вид шляпку белого гриба, с мечтательно полузакрытым взором подержал ее во рту и, проглотив, немедля поднес к губам кружку с пивом. – Первую, – как великую тайну, успел сообщить он, – залпом и до дна!

– Виктроманыч, – с блаженными всхлипами одну за другой искусно расчленяя и высасывая креветки, промычал студиоз, – вам памятник при жизни…

– В виде Моисея, ударом жезла исторгающего воду из камня, – прибавил Давид.

– Давай, Вить, – протягивая пустую рюмку, скучно молвил Сергей Павлович. – Без долгих пауз!

Друг Макарцев глянул на него с изумлением.

– Ямщик, ты куда гонишь? Или стол тебе не по вкусу? Или мы тебе не милы? Или, может, у тебя зазноба, и ты нынче вечером обещал ее приласкать?

– Ни то, ни другое, ни третье, – отмахнулся виновник торжества. – Душа горит.

Печальный Давид понимающе кивнул и поддержал. И студиоз, веселый и румяный. И друг Макарцев, объявивший, что в таком случае всецело одобряет и присоединяется. Но еще два слова.

День рождения доктора Боголюбова затейница-судьба до его упокоения – подай, Господи, ему всяческое здравие, благоденствие и многая лета! – сочетала с бывшим красным днем советских трудящихся, именуемым днем сталинской конституции. Вопрос! Макарцев поднял вилку с нанизанным на ней кружком сырокопченой колбасы. Не обречена ли в России всякая конституция как в прошлом, так и в настоящем и, надо полагать, в будущем, в сути своей неизменно оставаться сталинской, то бишь служить ласкающим взор фасадом барака усиленного режима? БУР, само собой, следует рассматривать всего лишь как образ, в наши дни, по счастью, не являющийся буквальным отражением действительности, – однако, друзья мои… И конституция с ее статьей шестой! Тут он выпил, вслед за тем с наслаждением выцедил кружку пива, и, скушавши колбаску и капустку, направил освободившуюся вилку прямо в баночку с красной икоркой. И все остальные совершили подобное. Лишь студиоз продолжал стонать над креветками. Салатница пустела на глазах.