– Bitte, bitte, – заулыбались они, – mein Herr… So ein merkwürdiger typ. Russisches Gesicht. Er scheint betrunken zu sein. In diesem Land trinken alle. An ihrer Stelle würde ich auch trinken[1].

– Вы поняли, немцы, зачем я иду? – грозно обратился он ко всем сразу, одновременно отстраняя вставшего на его пути дородного господина в тирольской шляпке с перышком и видеокамерой в руках.

– O, ja, ja![2] – дружелюбно закивали они.

– Ja, ja, – передразнил он, безо всякого, впрочем, недоброго чувства, а скорее от неловкости, которая неминуемо охватывает советского человека, вдруг оказавшегося в чуждой ему языковой среде.

Не обучен, черт подери. А надо бы им сказать, что он, врач «Скорой помощи» Боголюбов Сергей Павлович, сын растоптанного жизнью отца и внук убитого властью деда-священника, явился сюда для сведения исторических и нравственных счетов. И что там, в этой испохабившей площадь пирамидке, лежат человекообразные останки всех нас погубившего злодея.

– Фараон! – воскликнул Сергей Павлович, ожидая немедленной и единодушной поддержки со стороны немцев. Те, однако, промолчали. Что ж, разве не знают они ничего о наших фараонах?!

– Ja, ja, – предварительно оглядевшись, согласился с доктором Боголюбовым самый молодой из них, лет, наверное, пятидесяти, – das ist richtig. Faraon[3].

А способны ли вы понять, немцы, для чего они набальзамировали его труп и положили в гроб из пуленепробиваемого стекла? Я вам объясню. Тут все непросто. Знаете ли вы, например, каких бешеных денег стóит сохранение мумии злодея в более или менее пристойном виде? Вы, немцы, не дали бы на эту затею ни гроша, ни пфеннига, и были бы бесконечно правы. Заслышав знакомое слово: «пфенниг», немцы насторожились и поскучнели.

– Да вы не бойтесь, – с горьким достоинством молвил Сергей Павлович. – Хотя мое Отечество с некоторых пор пошло по миру, лично я у вас просить никогда не буду. Nein! – И он даже рукой взмахнул в подтверждении своего нерушимого «нет», чем напугал вдруг оказавшуюся перед ним старушку с белыми буклями. Она отшатнулась. – Entschuldigen Sie, bitte, meine gnedige Frau![4] – воскликнул Сергей Павлович, страшно удивив своими познаниями немцев, но еще больше – себя. Бог знает, откуда всплыла в нем немецкая речь.

Не в деньгах, однако, дело.

Как ваш Гитлер вылез из преисподней («Hitler», – кивнул господин в тирольской шляпке, украдкой снимая Сергея Павловича видеокамерой), так и тот, чья мумия здесь лежит, послан к нам дьяволом. Дьявол, понимаете? Черт, не помню, как по-немецки дьявол. Ну черт, если хотите. Teufel.

– Teufel?! – с выражением глубочайшего изумления на милом, с округлыми румяными щечками-яблочками лице спросила старушка. – O, mein Gott! – И, переложив сумочку из правой руки в левую, она перекрестилась, но явно не по-нашему: всей ладонью и слева направо.

Кстати говоря, совершенно напрасно Гитлера отождествляют исключительно с немецким народом. Немец по крови, вернее же – австриец, а по недавно распространившимся сведениям еще и с изрядной примесью крови того народа, который он обрек на уничтожение, он принадлежит всем: немцам, русским, французам, англичанам и даже китайцам. Дьявол для всех – и Гитлер для всех. Его недаром многие любят, особенно в России.

Однако спросим себя со всей серьезностью, подобающей месту, времени и чрезвычайным обстоятельствам, которые.

Нет.

В которых.

Нет.

Несмотря на которые каждый должен исполнить свой долг.

Итак: разве не стало величайшим благом для вас, немцев, исчезновение физической оболочки командированного дьяволом на землю Адольфа? Отсутствие каких бы то ни было материальных следов его пребывания в вашей истории? Его могилы с надгробием и скульптурным изображением – во весь рост или хотя бы по пояс? Усыпальницы, где бы он покоился со скрещенными руками и мирно закрытыми глазами? Тропы к месту его погребения, которую рано или поздно протоптали бы безумцы всего мира, чтобы вопить ему «хайль»? Огонь его пожрал. И слава всеблагому Промыслу, позаботившемуся о вашем, немцы, покое! Ибо так же, как в мощах святых почивает любящий их Бог, так и в мерзких костях посланцев преисподней храпит, смердит и гадит их отец, наставник и хозяин. Сергею Павловичу стало невыразимо грустно.

– Вам, немцы, в конце концов повезло, и вы живете как люди. А мы – нет, хотя мы вас победили. И все из-за чего? Из-за кого?! А вот, – указал он на мавзолей, – он нас травит. Он помер, но дело его живет. И я, – продолжал Сергей Павлович, – выполняя долг… завещанный мне… по чести и по совести… Их всех проклинаю, а на него плюю.

Далековато было до мавзолея. Однако глубокий вдох и последовавший непосредственно за ним резкий выдох, сложенные в дальнобойную трубочку губы и стремительное движение вперед предварительно несколько откинутой головы сделали свое дело, и плевок Сергея Павловича после долгого полета осквернил гранитные ступени.

По ним же всходили несметные толпы, дабы утешить сердце зрелищем навечно оставшегося с ними кумира.

После чего, сказав немцам на их родном языке «Aufwiederse-hen», Сергей Павлович двинулся в сторону Александровского сада, намереваясь немного согреться у Вечного огня и затем некоторое время провести на лавочке в размышлениях о минувшем дне.

За его спиной живо обсуждали совершенный им поступок.

Среди немцев не было единодушия.

– Russische Schwein[5], – с ненавистью выдохнул тайно снимавший Сергея Павловича господин в тирольской шляпе.

– Warum?! Er protestirte! Er hat recht![6] – возразил ему самый молодой – лет пятидесяти – из немецких туристов.

Старушка с белыми буклями и румяными щечками скорбно покачала головой:

– Der Arme! Er so ist einsam und unglücklish[7].

10

Некоторому событию стал доктор Боголюбов невольным свидетелем, когда в Александровском саду, постояв у Вечного огня и совершенно возле него не согревшись, он присел на скамейку, наглухо застегнул молнию на куртке, поднял воротник и поглубже засунул руки в карманы.

Состояние: легкий озноб, подташнивание, тоска. Угнетали душу сивушные масла.

Темно, тихо и пусто было в саду. Лишь со скамейки напротив раздавались вздохи целующейся там парочки. Не только с завистью одинокого человека, но также и с чувством безнадежно остывающей плоти внимал им Сергей Павлович.

Однако желал ли он присутствия рядом с собой существа женского, разумеется, пола и не старше тридцати – тридцати пяти лет? Людмилы Донатовны, к примеру, хотя ей, помнится, исполнилось тридцать шесть? Или первой, законной своей жены, венчавшей бурными рыданиями каждое удачное завершение супружеского соития? Или, может быть, на плечо какой-нибудь другой подруге хотел бы он положить обремененную заботами голову? И вместе, в тихом содружестве и счастливой печали, сквозь нависшие над ними голые ветви соседних лип глядеть в мрачное небо с перебегающими по нему зарницами московских огней?

Да, если бы рядом с ним сию же минуту оказалась Аня. И как тогда, в «Ключах», завидев скользящий в темной высоте красноватый огонек, пусть бы она спросила у Сергея Павловича: «Что это? Звезда?» – «Спутник», – ответил бы он ей и бережно поцеловал бы в холодные нежные губы.

Им помешали прозвучавшие рядом голоса. На покинутую парочкой скамейку напротив сели двое – один с непокрытой седой головой, другой в кепке и в пальто с черным бархатным воротником.

– Я страдаю, – заметно картавя, говорил тот, что в кепке. – Я ст’адаю. Я хочу уйти, но он, – и в его голосе Сергею Павловичу почудилась дрожь подобострастия и ужаса, – не пускает меня. Не дает мне г’асчета. Я гово’ю: отпусти, а он хохочет и мне в лицо тычет подписанный мною когда-то контг’акт.