– Кстати, – с быстрой усмешкой воскликнул друг Макарцев, – вы ищете вечные вопросы? Есть один у меня, проклятый вопрос советских будней и праздников. Где пиво? Семьдесят лет трудящиеся не могут получить ответ, стонут от жажды и умирают с пересохшей гортанью!

О, как запылали их утробы после справедливых слов Виктора Романовича о жажде, которой обречен был томиться великий народ! И с каким наслаждением каждый из них припал к наполненной кружке, с кипенно-белой и обольстительно шипящей поверху пеной!

– Действительно, – переведя дыхание, молвил Давид, чей левый глаз опять принялся смещаться к переносице. Вечные вопросы упразднены, что является важнейшим достижением советской власти. У пьяных матросов нет вечных вопросов.

– …И вопрос этот звучит так… – доктор Боголюбов подумал и решился. – Ну, скажем: я родился, это факт, и это случилось сорок два года назад. Но зачем?! – на лицах друзей и коллег при этих словах отразилось неподдельное изумление, словно именинник вдруг принялся объясняться с ними на чистом древнееврейском языке. – И живу я сорок два года – зачем?! Иными словами: есть ли смысл в жизни? В моей… в твоей, – потухшей папиросой указал Сергей Павлович на друга Макарцева, – …в нашей?

Пытаясь прикурить, он безуспешно крутил колесиком зажигалки, ко дню рождения некогда подаренной ему Людмилой Донатовной с пожеланиями неугасимого огня любви. (В ней самой этот огонь клокотал день и ночь, как в мартене.) Со словами: «Пришли с огнем» студиоз поднес ему зажженную спичку. Сергей Павлович затянулся. Вместе со струей дыма он исторг вслед за тем из себя нелицеприятную оценку собственным признаниям. И глупо, и смешно в сорок два года, сидючи в «Яме» и запивая водку пивом, говорить о смысле жизни. Давным-давно полагалось бы дать себе окончательный ответ, а обсуждать эту тему следовало бы во всяком случае в самом узком кругу – наедине с собой. Но, русский человек, он верен русской традиции, превратившей трактир в своего рода исповедальню, располагающую к задушевной беседе, взаимной откровенности и умилению совместно пролитых слез. Короче: раб не знает проклятых вопросов. Поэтому раб счастлив. Но трижды горе ему, когда он перестает ощущать себя рабом!

– Мы… не… рабы, – склонив голову, указательным пальцем правой руки под собственную диктовку выводил на столешнице Давид. – Рабы… не… мы.

– За это и выпьем! – поднял рюмку доктор Боголюбов, но был остановлен прозвучавшим из уст Виктора Романовича магическим «аллаверды».

Доктор Макарцев имел нечто присовокупить к сказанному и прежде всего выразил глубокое сожаление о собственной неосмотрительности. Какого, спрашивается, хрена, потянуло его упоминать о совпадении дня рождения Сергея Павловича с днем празднования уже упраздненной Конституции? Старый дурак. Решил поумничать. Отсюда и пошло все это совершено не соответствующее нашему маленькому торжеству глубокомыслие. Пиво расслабляет, любомудрие напрягает. Одновременное действие двух противоположных сил разрушает нервную систему.

– Но, милый мой! – с чувством обратился друг Макарцев к Сергею Павловичу, утирая платком уголки повлажневших глаз. – Мне больно слушать. Ведь ты потрясающий… Ну хорошо, хорошо, тебе не нравится «потрясающий». Твоя скромность поистине равна твоему таланту. Скажу по-другому: ты лучший из всех клиницистов, которых я знал на своем веку! А я видывал многих, поверьте, друзья. Вот ты, представитель молодого поколения, – несколько свысока сказал он студиозу, который, сложив губы трубочкой, глубокомысленно пускал под закопченные своды «Ямы» кольца сизого дыма, – можешь ли ты представить, что я слушал самого Тареева?! Что я работал в клинике у Мясникова?! Что моим научным руководителем был Василенко?!

Выпустив очередное кольцо и проследив его путь, студиоз лениво заметил, что Виктор Романыч может гордиться своим славным прошлым.

– Одно непонятно: каким ветром вас занесло в» Скорую»?

– О молодость! – воскликнул Давид, в который уже раз теряя власть над своим левым глазом. – Как ты жестока!

– Прощаю, – великодушно объявил Макарцев. – Всегда будучи христианином… э-э-э… в душе, готов подставить любую щеку. Безжалостной рукой рази, злодей, меня, кроткого агнца. Но не прежде, чем я исполню свой перед избранным обществом долг. – И в кратких, но сильных словах он изобразил прибытие «Скорой» в дом, где погибала девушка девятнадцати лет, и то состояние безмерного отчаяния и едва теплящейся надежды, с которым ее родные встретили бригаду.

– Она лежала, подобно спящей царевне в хрустальном гробу. Лишь изредка приходя в себя, она лепетала, что ей трудно дышать, и снова теряла сознание. Клянусь Гиппократом! – друг Макарцев вскинул вверх правую руку вместе с кружкой, в которой плескалось недопитое пиво. – Из тысячи – да что из тысячи! – из десяти тысяч прибывших к ее одру медиков, включая корифеев и светил первой величины, ни один… да, да, я утверждаю: ни один!.. не имея возможности сделать ни сканирования легких, ни тем более ангиографии, никогда бы не поставил страдалице точный диагноз. И она вне всяких сомнений в расцвете своей девической прелести в самые ближайшие часы покинула бы сей мир, погрузив в глубокую скорбь безутешных родителей и до основания разрушив матримониальные намерения одного вполне достойного молодого человека. – Тут он отхлебнул, и все в едином порыве последовали его примеру. – Но под счастливой звездой родилась она! Ибо у ее постели оказался врач, от Бога наделенный поразительной клинической интуицией, врач-прозорливец, врач-кудесник. И осмотрев ее, он рек…

– Талифá куми, – невнятно пробормотал Давид.

Как орловский рысак, остановленный на полном скаку, – так умолк, подавшись вперед, Макарцев. Вместо него спросил студиоз:

– Чего-чего?

– Талифá куми, – сипло повторил Давид, правым глазом глядя перед собой, а левым – направо. – Встань, девица. Евангелие читать надо.

– И, осмотрев ее, – метнув в Давида пронзительный взор, продолжил Макарцев, – рек: массивный эмбол в легочной артерии! В Первую Градскую, в хирургию, к Савельеву, и немедля. Там ее спасение.

Затем он заметил, что в некоем, правда, не мистическом, а глубоко-профессиональном смысле это и было: «Встань, девица». Вдумаемся, коллеги! Здесь буквально: на грани жизни и смерти. Промахнись доктор с диагнозом, определи он пневмонию, порок сердца, инфаркт, чьи поддающиеся слуху и зрению первые признаки мало чем отличаются от последствий, которые вызывает закупоривший ствол легочной артерии или ее ветви сгусток крови, – и все. Холод смерти убил бы расцветающую юность. Однако девица вернулась: из мрака – в свет; из небытия – в жизнь; почти из гроба – на ложе пылкой и (что весьма существенно) освященной законным браком любви. Ибо три месяца спустя в одном загородном, между прочим, ресторане шумел свадебный пир, дорогим гостем которого был Сергей Павлович Боголюбов.

– Вот почему, Сережа, – голос друга Макарцева дрогнул, выдавая избыток чувств и неотвратимое действие усиленной «Праздроем» «Московской», – я с тобой решительно не согласен. Спасенная тобой девица…

– Да не я ее спасал! – отмахнулся Сергей Павлович. – Женя Яблоков, он оперировал…

– Однако если бы не ты… И вообще: разве она одна? – Взор Макарцева, чуть затуманившись, устремился в минувшее, дабы высмотреть там наиболее достойные примеры врачебной интуиции доктора Боголюбова и предать их огласке за дружеским застольем. – Помнишь…

– Не помню и помнить не желаю, – решительно оборвал его Сергей Павлович и, смягчая свою резкость, накрыл ладонью руку лучшего друга.

– А я помню! И вижу в твоей жизни и смысл, и свободу, пусть даже стесненную проклятым бытом. Я, друзья, несколько пьян, но не настолько. Мне слово, и я скажу… Друг мой! – Виктор Романович поднялся из-за стола, шагнул к Сергею Павловичу и склонился над ним, щекой прижавшись к его щеке.

Но в шуйце рюмку крепко держал.

И когда выпрямился и возвысился над всеми, без прежней жажды потягивающими пивко, лениво жующими креветки, колбаску, икорку, грибочки, тихонько отрыгивающими и уже помышляющими о том, как бы облегчить мочевой пузырь, – тогда и молвил: