– Сережа. Будь счастлив.

2

Все выпили и обо всем поговорили.

Затронули:

– предстоящее вскоре открытие всемирной безалкогольной забегаловки «Макдоналдс» на Пушкинской, о чем имели единодушное суждение, что еда не может быть самоцелью для мыслящего человека, а может быть исключительно закуской. Всякий иной подход есть издевательство. Студиоз, кроме того, указал на проникновение иностранного капитала. «Скупят, суки, всю страну». Страшно кося левым глазом, Давид ответил, что и пусть. «Чем раньше, тем лучше». Студиоз отложил приготовленную к поглощению креветку и открыл рот, дабы довести до сведения доктора Мантейфеля правильное понимание государственных интересов. С крайним отвращением на лице Макарцев удушил возникающий спор в самом зародыше, сказав, что здесь, слава Богу, не Верховный Совет, а пивная, и что он не позволит омрачать задушевные посиделки политическим мракобесием;

– выборы мисс СССР, каковое событие в общем и целом воспринято было скорее отрицательно, чем положительно. В основе такого отношения после проведенного на месте анализа обнаружено мужское чувство, раздраженное выставленными напоказ почти голыми, но недосягаемыми красавицами. «Не по карману», – с солдатской прямотой отрубил студиоз;

– недавно появившиеся у милиции резиновые палки, оставляющие кровоподтеки на теле граждан и особенно опасные при нанесении побоев в области почек, в чем доктора «Скорой» готовы были присягнуть в любом суде;

– книгу известного писателя Симонова, рассказывающую, главным образом, о том, как искренне он любил товарища Сталина, в связи с чем Сергей Павлович едва не обмолвился о судьбе деда, Петра Ивановича Боголюбова, о его чудом уцелевшем письме и двух записках, последнюю из которых дед переправил на волю, уже зная о вынесенном ему расстрельном приговоре, и все это было при нем, при Сталине, о котором с такой преданностью нам повествует писатель Симонов, ничего в этой жизни так и не понявший, дед же Петр Иванович умирал со скорбью, но без страха, ибо тот, кто постиг смысл жизни, освобождается от ужаса смерти, для него смерти нет, а есть что-то другое, о чем Сергей Павлович еще не смеет судить, но, может быть, когда-нибудь поймет с помощью деда и сидевшего ночью возле болотца, на пеньке, убеленного сияющими сединами старичка. (Который, несмотря на присущее ему милосердие, великодушие и сострадание к человеческим слабостям, решительно отверг просьбу о помиловании, поступившую от узника мавзолея, кратко сказав: «Еще не время».) Вот почему в связи с наступившим временным затруднением речи он решительным кивком головы выразил полное согласие с Давидом, назвавшим посмертный труд писателя книгой раба, так и не познавшего подлинной свободы. «Опять вы… о рабстве», – досадуя, поморщился Макарцев. И у него несколько отяжелели губы и язык, что было немедля замечено и отмечено;

– гастроном «Таганский», не закрывающийся, говорят, отныне ни днем, ни ночью, и даже под утро не отказывающий страждущим в приобретении заветного пузыря, что, несомненно, есть обнадеживающий признак оттепели, куда более верный, чем речь Никиты на партийном съезде. «Какая речь?» – спросил студиоз. «Разверзлась пропасть между нами, – задумчиво промолвил в ответ Макарцев. – И ширится она с годами»;

– первое в советском Отечестве казино в гостинице «Савой» (бывший «Берлин»), куда, однако, «их не пустит на порог нанятый мордоворот». Так сказал Макарцев. Давид попытался его опровергнуть и сипло пропел: «А мы швейцару: отворите двери!» Со стороны Макарцева последовало окончательное и бесповоротное: «Ни вина, ни кабинета не получишь без монеты»;

– войну в Карабахе, куда, оставив в Москве жену и малолетнего сына, отправился доктор с третьей подстанции Вардван Саркисян, приятель Давида, со своей стороны всячески убеждавшего означенного Саркисяна не потрясать мечом, тем более что он армянин исключительно номинальный, не владеющий родной речью, чуждый культуре отцов и вспоминающий о горе Арарат лишь в связи с одноименным коньяком, ныне окончательно утратившим народное доверие из-за подстерегающей буквально каждого опасности нарваться на самопал. Он, Саркисян, толковал, что язык ты можешь позабыть, но армянином быть обязан. Обсудив, согласились, во-первых, что ежели не убьют, то выучит. И во-вторых: от дружбы народов вскоре останется один фонтан;

и многое другое.

Каким-то образом в их беседы вкралась тема бани. Студиоз вздохнул:

– Хорошо бы.

С ученым видом знатока Давид возразил:

– До – можно, а после – ни в коем случае. – Левый его глаз окончательно перестал ему повиноваться и, обосновавшись возле переносицы, с особенной печалью смотрел в сторону.

– Простите, – с виноватой улыбкой промолвил Сергей Павлович. – Но я не понял. Что такое… до и что такое… после?

Еще не утерявшим пронзительность взором друг Макарцев верно оценил его состояние и преподал ему сердечное наставление не забивать голову ненужными подробностями. Ибо в баню можно всегда. Такой чудный вечер было бы совсем недурно продолжить в парилке. Какие у нас тут ближайшие общедоступные? «Оружейные»?

– Кто-то мне говорил недавно, – припомнил Макарцев, – что это не баня, а вытрезвитель: холодно и грязно.

«Оружейные» отставили. «Центральные»? В свое время в первом разряде там было недурно. Вызвали Павлика и велели ему узнать, могут ли четверо во всех отношениях приличных граждан прибыть и насладиться. Вернувшись, Павлик доложил: не могут. В бане ремонт.

– «Сандуны»! – воскликнул студиоз.

Тут, однако, свое слово деликатно вставил Павлик, предостерегший Виктора Романовича от опрометчивого шага. «Сандуны» теперь совсем не то. Дутая слава. Кино снимать можно, париться же – ни в коем случае. Со своей стороны он посоветовал бы «Кожевнические» с их мощной печкой и в меру прохладной водой небольшого бассейна. Вместе с тем, поскольку Виктор Романович ему как родной отец, он не в праве утаить: в предбаннике то и дело шныряют крысы.

При упоминании о крысах Сергей Павлович вздрогнул.

Разыгравшимся воображением он только что был унесен в некий волшебный край, где по берегу чистой и тихой речки не спеша прогуливался крепкий старик с окладистой белой бородой и живыми темными глазами, Петр Иванович Боголюбов, его дед. По неясному Сергею Павловичу стечению обстоятельств рядом с дедом шла девушка, в которой он узнал Аню. Павел Петрович, понурившись, ступал следом и время от времени пытался что-то сообщить отцу о его внуке, но Аня, смеясь, качала головой и убеждала Петра Ивановича не во всем доверять словам Павла Петровича, бывающего иногда обидно несправедливым к собственному сыну. «Ты его любишь?» – строго спросил дед, и Аня, чуть помедлив, ответила ему, что может быть.

Со счастливой улыбкой внимал Сергей Павлович их разговору.

Тем временем, широко раздвинув ручки, Павлик показывал Виктору Романовичу размер, до которого отъедаются в Кожевнических банях наглые твари.

– Это… с хвостом? – завороженно глядя в пространство, заключенное между детскими ладошками Павлика, спросил Сергей Павлович.

– Без хвоста! – победно отчеканил спасенный другом Макарцевым от алкоголизма маленький человечек.

– Я туда не пойду! – панически вскрикнул Сергей Павлович, живо представив огромную банную крысу и свое беззащитное перед ней голое тело.

Виктор Романович Макарцев ловко простучал по столу пальцами бодрый мотив.

– Послушай! – с лицом, озаренным внезапной и обещающей мыслью, обратился он к виновнику торжества. – У тебя, ты говорил, появился новый знакомый – гардеробщик в бане. Открой нам, где этот достойный человек и где эта баня?

Сергей Павлович звучно хлопнул себя по лбу. О чем мы говорим, коллеги! Есть в этом холодном городе теплое место, где нам будут искренне рады. Неподалеку от Третьяковки. Из метро через Ордынку, потом направо и за церковью в переулок налево.

– Кадашевские, – ласково уточнил Павлик. – Народ хвалит. Я вам пивка в баньку.