Сергей Павлович (пытаясь протестовать). Позвольте! Вы извращаете! Я как христианин…

Индюк (отвлекшись от папки). Накажите его. (Еще один удар дубинки обрушивается на доктора Боголюбова. Он издает тонкий жалобный стон.) А будешь визжать – получишь опять. Dixi. И заруби себе на носу: христианство – ложь. Опускаю похищенное первородство, попранную свободу и подлую измену священному праву на благородный протест. Опускаю даже обман, который совершил младший брат, прикинувшись человеком. Взглянем глубже. (Принимает позу проповедника, вещающего et cafedra.) И поразимся, други, бездне лицемерия, нам открывающейся. Везде и всюду, на Севере и Юге, Западе и Востоке, на всех перекрестках и во всех храмах приходится нам слышать, что Господь исполнен добра и блага, тогда как извечный Его противник неустанно сеет зло. Кто соблазнил брата нашего, Иуду из Кариота? Кто поражает человечество безумием революций и войн? Кто насылает голод, мор и болезни? Разлучает жениха с невестой? Отнимает супруга у жены, дитя у матери, брата у сестры? Кто вселяет похоть в насильника, жестокость в мучителя, ярость в убийцу? Кто учит ненависти, приносит несчастье, поджигает вражду? Кто проливает невинную кровь, умерщвляет безгрешных младенцев, унижает почтенную старость? Он, сатана! Что ж, может быть, и так. Будем, однако, беспристрастны и зададим себе вопрос, которого вы, христиане (грозит Сергею Павловичу потухшей сигарой), страшитесь, как преступник – приговора. Чью волю выполняет поруганный и опозоренный старший сын, когда вопреки своей природе становится татем в ночи, разбойником на большой дороге, бакланом в глухом переулке, домушником, хунхузом и жульманом? Чей приказ заставляет его взять в руки нож, пистолет Макарова, тротиловую мину, гранатомет, ракету «земля—воздух», склянку с бациллами чумы, снаряд, начиненный ОВ, снайперскую винтовку? По чьей прихоти он устраивает землетрясения, пожары, крушения, потопы, катастрофы, наводнения, оползни, грязевые потоки? Клянусь Ангелом смерти, ты уже знаешь ответ! Сын изгнанный, но послушный, разве осмелится не подчиниться слову Отца своего? Старик однажды признался. Мне, Он сказал, нужен губитель. Я без него как без рук. Разгневаюсь – и кто будет Моим мечом?

Пожелаю покарать – и кто вырвет стон из груди жалкого отступника, исторгнет море слез из очей его и вопли раскаяния из сердца его? Захочу испепелить – и кто станет Моей молнией? Решу казнить – и кто будет Моим палачом? Милосердный Боже! (Произносит эти слова с ненавистью.) Он вечно в белом. А отцу нашему так и пребывать в грязи и крови.

Язвенник (вытирает выступивший на лбу пот). «Скорую» что ли вызвать…

Индюк (указывает на Сергея Павловича). Уже вызвал.

Язвенник (отмахиваясь). Не верю врачам-христианам. Солгут. (С яростью грозит доктору Боголюбову крепко сжатым, маленьким, почти детским кулачком.) Ведь ты лжешь на каждом шагу – как два тысячелетия лжет людям твой Равви. А Старик – тот даже солгать себя не утруждает. Его спрашивают: а на каком основании старший Твой сын по Твоему попущению творит зло? И ответ – послушайте, каков ответ! Сколько высокомерия, презрения, сколько упоения собственной властью и силой! На основании, усмехнулся Он, в котором нельзя найти никакого основания. Чудовищная софистика!

Индюк (уверенный, что Сергей Павлович подавлен, запуган, сломлен и согласен на все). Теперь отвечай. Это ты писал? (Предъявляет Сергею Павловичу все его заявления – в том числе и телеграмму Горбачеву.)

Сергей Павлович (лепечет в растерянности). Но я же не вам…

Язвенник (перекосившись от презрения и боли). Это тебе только кажется, что не нам.

Индюк (жутким шепотом). Никому ничего не писать. Понял?! Еще вопрос. Ты ищешь Завещание?

Сергей Павлович (едва слышно). Пытаюсь.

Индюк (кричит страшным голосом). Тебе запрещается! Запрещается! Запрещается! (Три удара резиновой дубинки падают на спину доктора Боголюбова. Он втягивает голову в плечи и прикрывает ее руками.) Теперь подписывай.

Язвенник (издеваясь). Ein Festburg ist unser Gott![9]

– Так и будет, – предрек папа. – И не сомневайся.

– Папа, – спросил вдруг Сергей Павлович, – ты не знаешь, меня крестили? Или нет?

Павел Петрович ухмыльнулся.

– Я все ждал, – он откинул голову и с насмешливыми огоньками в глазах взглянул на сына, – когда ты меня об этом спросишь. Крест на шею желаешь? А как же! Сейчас многие понацепили. Верной дорогой к Третьему Риму идете, товарищи! – с подвыванием провозгласил папа и указующим жестом выкинул вперед правую руку. – Вслед за сплошной коллективизацией и повальной кукурузизацией охватим страну поголовной православизацией! Ну, ну, – примирительно сказал он, – шучу. Не дуйся. И носи, если хочешь. Имеешь право.

– Значит, крестили?

– Бабка твоя постаралась.

– А где? В какой церкви? Не помнишь?

– Как ни странно – помню. На Чистых прудах. Там, в переулке. В Меншиковой башне. Я помню, покричал я на нее тогда, на бабку твою: кто-де вам позволил, не спросив отца! А она мне… Да ладно! – с горечью махнул Павел Петрович. – Носи. А мой крест, – вздохнул он, – и без того со мной.

2

На рубеже старого и нового года выпал обильный снег. На улицах города при нулевой температуре он тотчас превратился в грязную кашу, а на берегу Москва-реки, у Нескучного сада, хранил первозданную белизну. Темным январским вечером от него исходило слабое сияние, которое проникало глубоко в сердце и о котором Сергей Павлович со вздохом сказал Ане: «Свет совсем неземной».

С их первой после «Ключей» встречи они виделись теперь довольно часто. Щедрое вознаграждение митрополита Антонина растаяло, аки дым, и, грешный человек, Сергей Павлович мечтал, а однажды даже вслух высказал пожелание, чтобы его высокопреосвященство снова оказался в жестокой алкогольной зависимости, чьи путы без помощи со стороны он порвать будет не в силах. Тогда-то и вспомнят – он, или названная его сестричка, тайная его жена и мать его детей, колдунья Евгения Сидоровна, или разбитной о. Вячеслав – вспомнят о докторе Боголюбове, призовут и снова осыпят золотым дождем. Аня укоризненно качала головой. Врачу, напоминала она, исцелися сам! Сергей Павлович упорствовал. Что лучше, восклицал он, – бродить промозглыми стогнами этого бездушного мегаполиса, не ощущая в кармане раскрепощающего присутствия как крупных, так и мелких купюр и соответственно не имея, где найти приют и отдохновение от житейских тревог, или дорогими гостями опять пожаловать к проницательнейшему Иннокентию Даниловичу, профессору, пингвину и чародею, сотворившему для них царское застолье? Что более подобает мужчине уже солидных лет, доктору, добросовестно и не без пользы для страдающего человечества трудящемуся на ниве бесплатного здравоохранения, – предложить своей спутнице бокал «Чинзано» в каком-нибудь уютном заведении без мордобоя и алкоголиков, вымаливающих на опохмелку, или прогуливать ее на сыром холодном воздухе, подвергая опасности здоровье милой подруги и заодно страдая от собственной несостоятельности? Что, наконец, в соответствии с хорошо всем известной шкалой жизненных ценностей поставит выше любая женщина – умные речи на семи ветрах или блаженное безмолвие при свечах, за столом, пусть не изумляющим изобилием, но все-таки радующим взор достойной скромностью? Сыр. Гренки. Кофе со сливками. Кошка мурлычет. Ни капли алкоголя! Раскрытый томик Вениамина Блаженного с его слегка подвывающей, но несомненно искренней и глубокой печалью. «О котенок, глаза твои стали глазами всех замученных в мире, глазами всей боли, затаившейся в грозных углах мирозданья, – о, доколе, Господь, эта мука – доколе?»

– О, котенок… – подняв голову к темному небу, затянул Сергей Павлович.