ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Вышел от Бурлакова окрыленный. Песочил дождь. Я подставил под редкие струи красные от бергамота щеки. Было далеко за полночь, метро не работает, в кармане пятьдесят рублей – никто до Чертанова за эти деньги не повезет. Придется ночевать на Киевском вокзале, благо тут недалеко.

В зале ожидания уселся на желтый стульчик и стал рассматривать мозаику на потолке. Я несколько близорук, как Сезанн (ха-ха!), и хохляцкие гульбища быстро перенеслись в моем воображении на остров любви Киферу – заповедный остров, я знаю каждый его клочок. Золотистый свет, легкая дымка, три парочки на переднем плане картины в самом начале эротической игры... [43]

– Шо, тут занято, чи шо? – Передо мной стоял детина в горнолыжных зеленых штанах. В руке бутылка пива, и я невольно обратил внимание на его ногти: сплошной черный квадрат Малевича.

– Садитесь, «художник галантных празднеств» [44] .

– Шо-шо?

– Свободно. – Я убрал рюкзак.

Ненадолго заснул. В эти рваные 15 – 20 минут мне, охваченному приступом снобизма (ведь только что я летал в небесных пустотах рядом с Земфирой!), снилась помолвка Кристины Орбакайте и Руслана Байсарова, состоявшаяся когда-то в клубе «Инфант»...

Я там действительно присутствовал, в числе немногих: ближайшие родственники и друзья, узкий круг журналистов, куда я каким-то макаром влез. Подвыпив, гости устроили хоровод вокруг обрученных. Меня схватила за руку сама Алла Борисовна, и несколько минут, совершенно обалдевший, я скакал галопом, бедро к бедру, с Примадонной. После вечеринки, спустившись в метро, я расталкивал людей с таким видом, будто Пугачева в данный момент сидела у меня на закорках...

– Слухай, алё, чи ты спишь? – Беспокойный сосед выдернул меня из золотистого света Ватто.

– В чем дело, товарищ?

– Не можу мовчати, колы выпью.

Я настороженно поглядел на его клешню с черными ногтями – ледоруб, которым убили Троцкого. Надо помягче с этим хохлом, поспокойнее.

– «Береги руку, Сеня. Береги».

– Шо?

– О чем будем балакать, товарищ?

Малевич, глотнув из бутылки, стал рассказывать мне историю, вполне уместную для «часа быка» [45] , в котором мы сейчас пребывали.

Хохол жил тем, что давал деньги под проценты. Неплохо жил. Неприятности начались с той поры, когда он отказал одному художнику, пришедшему по чьей-то надежной рекомендации.

Художник что-то мямлил про свою недавно сгоревшую мастерскую. Сгорело все, удалось спасти только последнюю работу (тут я по ассоциации вспомнил о пожаре в квартире композитора Сноровского. Или не было никакого пожара? Или не было никакого Сноровского?). И вот, значит, молодое дарование просило под залог этой картины небольшую сумму. Малевич сказал: показывай свою мазню. Художник снял тряпку с картины. На ней, в неестественно изломанной позе, парящим в воздухе, был изображен Люцифер, он же Вельзевул, он же Сатана.

...Малевич шумно перекрестился, глядя в потолок, на мозаику Ватто.

– Аж зараз жуть бере!

У Сатаны было обгорелое безобразное лицо с крючковатым носом и острыми кривыми ушами, опущенными вниз, будто сломанными (горе-ростовщик очень колоритно изобразил это на своих лопухах). Его сухое и волосатое тело с культуристскими руками, одной козлиной ногой, а другой – человеческой, так зримо выпирало из картины, словно Сатана хотел вот-вот выйти из нее в какое-то другое пространство. Между ног у него болтался громадных размеров член, а на коленях, груди и брюхе разевали пасти некие страшные полулюди-полузвери... Малевич художнику отказал, просто выгнал его вон...

– И вин мене сглазив, цей Люцифер, – мрачно проговорил мой собеседник. – Сглазив цей пачкун!

По соседству с ростовщиком жил эфиоп Демис – негр высоченного роста. Одно время он учился в университете. Закончив учебу, на родину не вернулся. Его отец работал в аппарате бывшего эфиопского правителя Менгисту Хайле Мариама, и после свержения диктатора въезд Демису в Эфиопию был, мягко говоря, не рекомендован. Здесь, в России, он, по скудным сведениям, доходящим до Малевича, занимался транспортировкой наркотиков и, возможно, отмывал папины грязные денежки.

Как-то Демис зашел к соседу и предложил под небольшой процент огромную сумму денег. Пятьдесят тысяч долларов. Всего под один процент. «А ты сможешь давать эти деньги другим под три или четыре процента, – сказал эфиоп. – Ну что, возьмешь?»

Жадность фраера сгубила. Ему бы подумать – а в чем выгода чернокожего дьявола? Не подумал и вскоре уже вез дипломат, набитый «зелеными», на съемную квартиру, где хранил все сбережения. Опять же, из-за скупости своей, не взял такси, а поехал на трамвае. Через несколько остановок в салон протиснулась очень хорошенькая девушка с грудным ребенком на руках. Место ей никто не уступил. «Пробейте, пожалуйста, талончик», – попросила она. Малевич протянул руку, но тут вагон тряхнуло, девушка, чуть не выронив ребенка, навалилась на ростовщика, а тот, в свою очередь, зажав дипломат между ног, попытался молодую мамашу удержать... Короче, когда трамвай остановился, Малевич не обнаружил ни дипломата, ни девушки. И вынужден был удариться в бега. И вот он здесь, на Киевском вокзале, и просит слезно о помощи...

Я зевнул. Вот в чем дело. Как же долго ты заливал.

– Сколько?

– Баксов пятьдесят. – Теперь «хохол» говорил на чистом русском. – Обязательно верну, могу расписку написать.

Я с трудом удержался, чтоб не расхохотаться.

– Фантазия у тебя бурная. Ты, часом, не писатель? Не Жорж Сименон?

– Не верите?

– Верю, но у меня только пятьдесят рублей.

– Давай хоть рублей, – быстро сказал Малевич и почесал своими черными квадратами шею.

– Нет, брат, фиг тебе. А пойдем-ка лучше выпьем. Все равно уже не заснуть.

Великий придумщик не заставил себя долго уговаривать. В привокзальном буфете мы дерябнули по сто грамм, закусили рискованными беляшами.

– А ты сам-то чем занимаешься? – спросил фантазер.

– Я? Да так, второстепенными персонажами.

Малевич призадумался.

– Чемоданы, что ли... тово?

– Какие чемоданы? А, да нет, – я усмехнулся. – Я здесь так, случайно. Перекантоваться до открытия метро. Я научный работник. Пишу диссертацию по кино.

С удовольствием рассказал Малевичу о Кравчуновской, Раутбарте, Владиславском. Этих персонажей мой визави помнил прекрасно. «Операцию „Ы“ вообще знал почти наизусть. Особенно тащился от эпизодов, связанных с алкогольной тематикой: как пил из соломинки чудо-коктейль хулиган Верзила, как Никулин-Балбес был готов убить за бутылку водки Завскладом (Малевич весьма похоже это изобразил, и было видно, что сцена не единожды обкатана на дружках-пропойцах). Вспомнил мой собутыльник и гостиничные тосты портье в исполнении Михаила Глузского – из „Кавказской пленницы“. Под один из них – „Так выпьем за то, чтобы наши желания всегда совпадали с нашими возможностями!“ – мы дерябнули еще по сто пятьдесят. Я преодолел барьер „200“, и цитаты посыпались из меня одна за другой:

– «Отдай рог, отдай рог, я тебе говорю!»

«Затем на развалинах часовни...» «Простите, часовню тоже я развалил?»

«Как говорит наш дорогой шеф, на чужой счет пьют даже трезвенники и язвенники».

«Я требую продолжения банкета!»

«Идите, идите. Мы вас вылечим. Алкоголики – это наш профиль».

«Шампанское по утрам пьют или аристократы, или дегенераты».

Мы хохотали так громко, что разбудили всех пассажиров. Всех ожидающих и опоздавших, встречающих и просто, как я, решивших здесь перекантоваться. Пришлось забрать бутылку и выйти на привокзальную площадь. Как почка на дереве, набухал рассвет. Мы пристроились на бордюре, и я зачем-то начал рассказывать Малевичу творческую биографию Марии Александровны Кравчуновской – бабушки божий одуванчик. Мол, мы ж ничего о ней не знаем. Помним только по одной роли в «Операции „Ы“. А ведь Кравчуновская – заслуженная артистка РСФСР, играла во МХАТе мальчишку в „Бабьих сплетнях“, снималась в фильмах „Ленин в 1918 году“, „Карнавальная ночь“ и др. Возможно, была выдающейся актрисой, а умерла – и полное забвение.