– ...И если артист отвечает – мол, хочу петь, всю жизнь мечтал о сцене, я ему: а ты подумай сначала, вон у того человека, который идет по улице, у него есть желание тебя слушать?

– Грубо, но зримо.

– Я тоже так считаю. И вот, значит, спросил Земфиру, и она так жестко мне ответила: «Какое твое дело? Мне бог дал, я и пишу...» Другой бы обиделся, а я еще раз подумал: «Вот это ответ – это что-то невероятное!»

Леня подошел к газовой плите и зажег все четыре конфорки. Действительно похолодало – из освобожденных по весне оконных щелей тянул сквознячок.

– Что было дальше? – Я подумал о мамином вязаном свитере, с рукавами, как у Пьеро.

– Сейчас расскажу. Но я тут вспомнил еще прикол: Земфиру до меня слушали на «Фили-рекордз». И уже много позже мне тамошний директор с досадой говорил: «Блин, ну как же так, она же ко мне первому пришла! Как я ее упустил!» Короче, локти кусал. Тогда, когда она пришла, он просто не мог перебороть себя, не мог перетерпеть эту «наглую девчонку», как он выразился.

– А Земфира – наглая? – спросил я, почему-то вспоминая Маню.

– Да нет, она не наглая, она естественная. И мне, помнится, когда я только приехал в Москву, в девяносто пятом, и разговаривал с людьми, мне говорили: «Леня, ты что, бандит? Ты чего так разговариваешь?» А у нас во Владике такой говор просто – все равно как, скажем, в Самаре окают. Мы так привыкли говорить, и Земфира так привыкла. Нет, она не наглая...

В общем, у Земфиры сорвалась эта запись на радио, она уезжала в Уфу. Я попросил ее выслать еще материал. Кстати, поинтересовался, какую она сама музыку любит. «Massive attack», «Portishead» – она ответила. Меня это вполне устроило. Значит, у нее будет стильная, ни на что не похожая музыка. Что-то новое для отечественной ситуации.

Из Уфы Земфира стала отправлять кассеты поездом, самолетом, почтой. На каждой было песен по 5 – 6. И все мне нравились. Меня это совершенно выбило из колеи.

– Почему?

– Я так для себя определяю: если зацепила хотя бы одна песня из десяти, я уже готов этим заниматься. А у Земфиры мне из десяти нравились все десять. Это меня настолько шокировало – месяца два-три я не соображал, что делать. В общей сложности набралось порядка тридцати песен. Кстати, я потом просто запарился с их отбором для первого альбома.

– Мне бы ваши заботы! – вздохнул я, думая о Маниных уфимских «крохах».

Бурлаков снова с недоумением посмотрел на меня. Кажется, иногда его «терзали смутные сомненья». Действительно ли я журналист, напросившийся на интервью? Может, криминальный наводчик? Собачник, мечтающий украсть элитного боксера? Бывший любовник жены? (Ха-ха.) На самом деле документы Леня у меня не спрашивал. Я вообще удивляюсь беспечности звезд, популярных людей. Сколько ни брал в своей жизни интервью у знаменитостей, ни один не просил показать редакционное удостоверение. Я звонил им домой, на мобильный, представлялся – и мне назначали встречу в кафе, а еще чаще – в квартире или на даче. Ну ладно звезды – небожители, дети солнечного затмения! Ни один из их приближенных (жена, любовница, телохранитель, директор, администратор, менеджер, пресс-атташе, наконец) не спросил у меня ксиву...

Леня через минуту продолжил:

– Значит, с отбором были проблемы, я запарился просто. Например, в первый альбом так и не вошла моя любимая песня «Петарды». Там ощущения девочки, курсирующей между Уфой и Москвой, постоянно получающей отказы, но круто заряженной на достижение цели. Очень клевая песня, однако пришлось заменить ее на «Ариведерчи».

Я рассмеялся, с каким-то детским восторгом: так радуются, когда на день рождения дарят игрушки, одна другой лучше.

– «Ариведерчи» – это же хит. Представляю, что такое «Петарды». Почему же нельзя было заменить их на...

– Земфира просто боялась делать «Петарды», – перебил меня Бурлаков, – у нее что-то не клеилось с аранжировками... И еще один стопроцентный хит был – «Имя мне суицид». Настолько сильная песня, что я просто побоялся ее брать. Я нутром чуял: если она появится, мы получим десятки смертей, точно. Воздействие будет настолько сумасшедшим, что человек может выйти на крышу шестнадцатиэтажного дома и прыгнуть вниз. Еще чаю?

– Мне бы дурман-травы, – сострил я. – Вызывает ощущение легкой эйфории.

– Лучше жасминовый чай, – серьезно заметил Бурлаков.

– Почему?

– В больших количествах он, говорят, даже галлюцинации вызывает. Я где-то читал.

– Галлюцинаций не надо, нет. Налейте, пожалуйста, с бергамотом.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Леня заваривал чай, а я вдруг вспомнил о шрамике на правом запястье Мани. «Имя мне суицид», точно. Поскольку наша небесная история начиналась в холодный период и певунья свои любимые маечки не носила, шрамик я заметил только в Египте. Когда мы, после ритуала изгнания дьявола, запутались в одеялах и простынях...

– Что это? Неужели плоды несчастной любви? – Я не хотел иронизировать, но после бурного секса меня несло.

Маня, хихикнув и надкусив апельсиновую дольку, начала лепить сказочку о том, как в классе девятом к ней, только что крутнувшей на катке двойной аксель («Боже, – перебил я певунью, – ты еще и фигурным катанием занималась?»), подвалили двое парней. «Пять баллов! – закричали они. – Пять баллов!» «Почему пять?» – обиделась Маня. «Ах да, шесть, шесть!»

Она стала дружить сразу с двумя. Не могла понять, в кого больше влюблена. Антон звал ее на вернисаж, Павел на дискотеку. Одному она назначала на семь вечера, другому на девять. Девушка разрывалась, а парни были великие спорщики. На спор они бились между собой с самого первого класса. Кто достанет со дна двухметровой ямы, залитой мазутной водой, мелкую монетку? Кто сумеет перебежать на красный свет центральную улицу? Сорвет парик с головы математички? Наконец, они поспорили на Маню.

В два часа ночи на двух мопедах, ревя, как голодные младенцы, они двинулись навстречу друг другу с противоположных концов улицы. От страшного грохота зажглись окна близлежащих домов. Ни Антон, ни Павел – никто не свернул. Два разбитых всмятку трупа – таков итог трагического пари. Узнав об этом, Маня и пыталась покончить с собой...

Вздернутый утиный носик и закушенные губки, зашитые, заклеенные скотчем, чтоб не расхохотаться... Блин, а я уже почти поверил! Великий мистификатор Маня! Мимо нашего балкона (мы все еще лежали в постели) пролетел дельтаплан, едва не задев спутниковую антенну на крыше отеля. Это было последней каплей – мы завизжали от смеха...

Когда успокоились, певунья призналась: лопнул бокал в руке, осколком порезало. Обычная бытовая история. Зашивали. Заживало. Великий мистификатор Маня. Пока Бурлаков разливал чай по чашкам, у меня вдруг мелькнуло: а не мистификация ли вся эта история с гибелью Сергея, сына композитора Сноровского? И даже – пулей просвистело в голове – со смертью Димки-Зверя? Но обдумать всерьез я это не успел. Леня, добавив по обыкновению ледяную минералку в бергамот, продолжил историю восхождения Земфиры:

– Из-за Земфиры у меня произошел первый разлад с Ильей Лагутенко.

– Почему?

– Он был против всех этих заморочек.

– Это для меня новость.

– Так получилось, что я уже начал записывать альбом и только потом позвонил Илье и сказал об этом. Он ответил: «Ну, записывай, что теперь делать». Он считал, что нужно группу «Мумий Тролль» развивать, а не вкладывать деньги в певиц из Уфы. Тем более, мы влетели тогда с «Deadушками» и «Туманным стоном». Попали под каток кризиса девяносто восьмого. Все, что «Мумий Тролль» заработал, мы потеряли на этих группах.

Запись Земфиры на мосфильмовской «Тон-студии» обошлась в восемь тысяч долларов. Приходилось урезать зарплаты всему коллективу «Мумиков», включая меня и Лагутенко. Но мы тогда активно гастролировали, и деньги находились. За запись первой Земфировской пластинки платили частями – по пятьсот, тысяче баксов.

– Илья, наверное, рвал и метал?