Особенно стало мерзко и противно, когда он представил, как сидящие на переднем сидении сопляки потом будут рассказывать об этом: — "Слышь, братан, конкретно… Едем через мост, мужик на велике пилит… Братан его крылом по жопе — тресь, мужик в кювет… Во, бася-аво…" Особенно угнетало ощущение полного бессилия: какие-то твари чуть не раскатали по асфальту, и даже не удосужились приостановиться. И ничего не поделаешь. Ни-че-го! Номер разглядеть было невозможно, на велосипеде не догонишь.
Кое-как дотелепался до дому, управляя велосипедом одной рукой. Левая так и висела плетью. Ольга уже спала, так что охи и ахи Павлу не грозили. Он взял два полотенца, намочил и засунул в пустую морозилку холодильника. Испытанное средство при ушибах. Пока наскоро ужинал, полотенца достаточно охладились, он достал одно и обмотал им руку, боль сразу утихла, начала проходить и злость. Собственно, на все это надо смотреть философски, а иначе озлобишься, или того хуже свихнешься. Десятилетиями карательная система срабатывала неотвратимо и надежно, как волчий капкан, и вдруг в одночасье все рухнуло, объявили свободу, а как ею пользоваться не объяснили. К тому же завертелись большие деньги в наличном обороте, а новоявленных бизнесменов грабить — не в советские времена инкассаторов. Тут лишь припугни слегка, поверти стволом под носом — и сгребай в мешки деньги скоробогатеев, а если пообещаешь охранять от таких же, как сам, то коммерсанты добровольно понесут тебе денежки в клювиках, только собирай, не ленись. Никто не бежит в милицию, никто не жалуется, все исправно платят «крыше». А у «крыши» от безнаказанности и упоения властью уже крыша едет. Грабь, души, рви — все сходит с рук. Наверняка в «жигуленке» ехали какие-нибудь начинающие «рэкетиры», по иностранном, а по-русски — пошлые обдиралы. Подумаешь, какой-то ханыга пилит на велосипеде… А ну-ка подсечем его ради хохмы! Никто искать не будет, это ж мусор…
Павел несколько раз поменял полотенце, пока не стихла боль. Наконец он добрался до постели. Пристроил ноющую руку под теплый Ольгин бок и вскоре уснул. Ночью Павел несколько раз просыпался от боли, но тут же снова засыпал. За окном опять шумел дождь. Мимоходом подумал с сожалением, что опять не удастся поехать за грибами, но есть и свои плюсы — можно будет весь день поработать за пишущей машинкой. Хорошо, все же, жить близко к земле, Денис, если не в школе, то целыми днями возится во дворе и не мешает работать…
Позавтракав, Павел сел за стол. Слова без задержки сами текли на бумагу, как бы сами собой откуда-то выныривали чудные метафоры, образы расцвечивались яркими красками, и к вечеру он совершенно забыл о мерзком ощущении беспомощности перед наглостью каких-то ночных ездоков. Хоть рука и ныла, однако работать не мешала.
На следующее утро поднялся ветер, по небу неслись редкие облака, сияло яркое солнце, и Павел подумал, что если так дальше пойдет, то уже завтра можно будет поехать за грибами. И в предвкушении очередной встречи с любимыми лесами, он с утра засел за работу. К обеду закончил рассказ, перечитал, и воскликнул, как когда-то незабвенный Александр Сергеич:
— Ай да Пашка! Ай да сукин сын…
Но потом поумерил свой восторг сочинителя: чего-то ему наговорят в литобъединении о его творчестве?..
В сущности, Павел в безвыходном тупике, он никогда не сможет издать свои повести и рассказы. Павел всячески гнал от себя эту мысль, но она нет-нет, а всплывала из самых глубин сознания, куда ее удавалось загнать. Единственное государственное издательство впало в кому, организовавшиеся в начале перестройки и прихода гласности частные издательства по большей части разорились, а те, что остались на плаву, занимались книжной торговлей, а то и самым прибыльным бизнесом — торговлей продуктами питания и водкой. Несколько городских типографий без всяких издательств напрямую печатали книги тех, кто мог заплатить. Поэты уже воспользовались моментом, и чтобы числиться в писателях, успели издать за свой счет по паре книжек, размером с паспорт. За две изданных книжки, по Уставу Союза писателей, литератор уже может быть принят в члены. Кое-кто еще, из знакомых по литобъединению, способных писать короткие рассказы, раскошелился на издание книжек прозы за свой счет. Много печатать не надо — достаточно сотни экземпляров, чтобы подарить знакомым писателям и своим друзьям. И вот ты уже числишься писателем. А Павел, во-первых, не мог писать короткие рассказы, а во-вторых, никогда бы не смог набрать денег на издание даже самого короткого своего рассказа объемом в сорок пять страниц. Так что, его судьба — писать весь остаток жизни рассказы и повести, и даже не иметь возможности хотя бы числиться писателем. Впрочем, желание называться писателем у него давно уже отошло на второй, и даже третий план. Когда-то, когда он впервые появился в литобьединении, он снизу вверх смотрел на всех завсегдатаев, и ему очень хотелось им понравиться. Тогда-то он и написал пару рассказов, за которые его хвалил товарищи на обсуждении. А потом он вдруг понял, зачем насиловать свой мозг, выжимать из него строчки? Надо писать так, чтобы получать от этого удовольствие! И он принялся выдумывать особые миры и жил в них яркой, насыщенной, интересной жизнью. А потом лишь записывал свои ощущения и похождения в этой придуманной им жизни. Теперь каждая его вещь, которую он представлял на обсуждение, вызывала совершенно противоречивые отклики; кому-то нравилось, а кто-то не выбирал выражений, чтобы выразить свое отношение.
Дело осложнялось еще и тем, что Павел подпортил себе репутацию участием во фрондировавшим литобъединении. Что уж там говорили в Союзе об их бывшем руководители, Павел не знал, но видимо их руководитель был занесен навечно в черные списки под номером один. Павел не представлял себе раньше, что провинциальная писательская публика так мелочно злопамятна, и что он тоже числится в черном списке. Вот только, под каким номером? Была слабая надежда, что не под номером два, и даже не десять…Но надежда была слабая. Он-то по наивности расчитывал, что такой пустяк, как участие в разогнанном литобъединении, быстро забудется, ан, нет…
После отъезда Риты он с полгода поболтался между небом и землей, пойти было решительно некуда, а душа уже жаждала общения с себе подобными. Общение с самоуверенными культуристами ничего не давало. Да и о чем с ними говорить? Сколько протеина съел, да сколько метандростенолона заглотил? Ни на то, ни на другое у Павла давно уже не было денег, да он и в молодости их не употреблял, так что и темы для разговора не находилось. Литобъединение собиралось в помещении Союза писателей. Как-то вечерком Павел туда и забрел. К его удовольствию там оказались и многие из разогнанного литобъединения, правда, в основном те, кто не засветился на организации митинга. Павел несколько собраний сидел в уголке, скромно наблюдал, иногда принимал участие в обсуждении. Руководила литобъединением весьма маститая поэтесса, еще во времена совдепии успевшая издать с полдюжины книжек. Она была ровесницей Павла, если мериться его реальным возрастом, но по легенде то ему было на десять лет меньше, поэтому она относилась к нему так же, как к мальчикам и девочкам, новичкам окололитературной тусовки. Правда, в литобъединении бывали ребята и раза в два старше Павла.
Через пару месяцев Павел решился, и отдал на обсуждение один из своих последних рассказов. Уровень обсуждения был, конечно, пониже, чем в прежнем литобъединении, но и такой много давал. Руководительница сидела за столом, внимательно слушала выступления других, мило улыбалась, в конце сделал несколько дельных замечаний, похвалила, в отличие от прежнего руководителя. Даже сказала, что рассказ вполне «публикабелен». Павел был на седьмом небе от счастья. Он потом уже, из третьих рук узнал, что она презрительно заявила в кругу своих приближенных: — "Фантастика самого дурного пошиба…" Парнишка передал ее слова, злорадно ухмыляясь. Но Павел не придал этому значения. Вскоре редактор издательства начал собирать молодежный сборник, и руководительница объявила, что все должны принести рукописи. Благосклонно улыбнулась и Павлу: