— Вам нужно написать автобиографию. Подробно. Укажите, где, когда вы были в окружении. Помните, еще в прошлом году, в начале войны… Потом подробно, где вы были в тылу у противника, с кем там встречались, что делали. Одним словом, все.

— Все я не могу написать, потому что многие мои встречи являются тайной, не моей, а государственной, — снова резко ответил Николай и вышел из землянки.

Взбешенный таким оборотом дела, а еще больше встречей с Мирошниченко, который был противен ему, Николай направился к писарям штаба и, выпросив бумаги, сел тут же писать автобиографию. Начал он чуть ли не с Адама: знал, что Мирошниченко, затеявший вокруг него какую-то мышиную возню, будет придираться к каждому слову.

Вскоре он снова пошел к Мирошниченко. Тот, прочитав автобиографию, сказал:

— Вам придется подождать… Еще денек или два. Надо согласовать назначение. Сами понимаете. Были в окружении… Даже в плену. Это, знаете…

Кровь снова бросилась в лицо Николаю. Если бы не армейская дисциплина, он с наслаждением влепил бы этому трусу хорошую затрещину.

Отвратительную ночь провел после этого разговора Николай. Стыдно было перед собой, перед товарищами за то, что за ним потащился хвост недоверия, подозрения. Может быть, отправиться с жалобой в штаб армии? Ведь там же знают о нем все, знают, что он делал и как выполнил поручение. Но он прекрасно понимал, что дело не только в Мирошниченко. Кто-то поважнее этого ничтожного человечка так же относится к нему.

Только через три дня Николай получил назначение. Его послали командиром четвертой роты его же бывшего батальона.

В штабе его встретил заместитель командира полка майор Куликов, бывший командир первого батальона. Он никак не мог понять, почему Николаю дали роту.

— Предлог простой: не имею военного образования. А в действительности — решили проверять: не изменник ли я.

— Но это же идиотство, бессмыслица какая-то… А впрочем, теперь оглядывайся, дружище. Любой промах этот подлюга использует против тебя. Постарается, — сказал Куликов и вдруг решительно махнул рукой. — Ну их к черту! Сейчас ко мне должен прибыть твой друг Андрей Куклин. Давай отметим вместе твое возвращение. Пусть там что хотят думают, а мы воины. Я, брат, тоже хлебнул когда-то. Мотали за то, что брат жены арестован как враг народа. А наш покойный Соловьев… Ведь в тюрьме сидел после возвращения из Испании. Иногда хочется кричать истошным голосом.

Все мы сейчас, от рядового, до больших командиров, проводим великое испытание. Крутимся в кровавом водовороте ради своей страны. Каждый день хороним лучших товарищей. Гроба не имеем возможности сколотить погибшим, хотя каждый из них достоин мраморного памятника. А в это время кто-то сеет недоверие, подозрительность. В каждом командире, в каждом человеке, который побывал в окружении или оказался в плену, пытаются увидеть шпионов. Но как же идти в бой, если не верить товарищу? Ох, и сволочи же… А ведь знали, куда назначить тебя. Место прямо-таки проклятое. За лето четырех командиров роты поубивало.

— Ничего. Бог не выдаст, свинья не съест. Кому-то и в четвертой роте надо служить. Если не я — другой. Я ведь не претендую на батальон. Я ведь родине служу.

— Но ты понимаешь, какая тут логика? Тебе не доверяют, а в то же время посылают на передний край, где от немцев шестьдесят метров. А вот Мирошниченко окружен полным доверием и сидит в десяти километрах от фронта. Ты видел, как немцы для тебя строили виселицу, а Мирошниченко бежал с поля боя — в трудный момент. Скажи теперь, какая тут логика?

— Все в конце концов уладится, товарищ майор… А вот и Андрей, — обрадовался Николай, услышав топот бегущего по ступенькам человека.

— Я же говорил, что тебе от нас никуда не уйти! — сказал Андрей и сгреб Николая в охапку. — Наконец-то вернулся. Ей-богу, до чего прекрасно, а?

— Вернулся, да не к тебе. Давайте-ка, братцы, пообедаем вместе, — пригласил Куликов к столу.

— А правда, Коля, что капитан Гусев жив? Ты сам его видел?

— Жив и воюет. И не только видел, а несколько месяцев вместе воевали. Рядом спали, когда поспать можно было. Привет тебе от него. И всем ребятам из батареи.

— Как бы хотелось его повидать. Ради этого готов, как ты, хоть в тыл к немцам.

Николай порылся в вещевом мешке, достал бутылку коньяку и посмотрел на свет.

— Мне это подарил полковник Опутин из разведотдела. Хотел я ее распечатать вместе с Ниной, да не всегда, видно, суждено осуществиться солдатским мечтам. Ну, что ж… Будем живы, разопьем с ней другую.

Часа через два Николай отправился в четвертую роту. Куклин провожал его до речушки. Было уже темно. На переднем крае шла частая перестрелка. Вспыхивали и затухали ракеты.

Андрей молчал, возмущенный тем, что рассказал Николай о встрече с Мирошниченко.

— Знаешь, Коля, после войны я непременно пойду в педагогический институт. Буду учить детей, чтобы не вырастали такие, как Мирошниченко.

— И ты думаешь, удастся?

— Во всяком случае, постараюсь.

— Эх, дружище, для того чтобы стать педагогом, нужно одно непременное условие: остаться в живых. Удастся это, нет ли, только после войны выяснится.

Распрощались у моста. Николай в сопровождении красноармейца направился в гору и исчез в темноте.

— Шабаш, ребята! — негромко крикнул Николай и, воткнув в землю лопату, вытер рукавом телогрейки потное лицо. — Устали?

— Намаялись, как полагается.

— Еще один запал, и на сегодня довольно, — успокоил он, сел на обрубок бревна и навалился спиной на стенку сруба. Около него собрались бойцы. Подошел и политрук роты Грибачев. Ему уступили место рядом с Николаем.

На опушке начали рваться снаряды.

— Опять лупит, — сказал один из бойцов.

— В белый свет как в копеечку…

— Тут не копеечка — тысячи вылетают.

— А что тебе? Жалко ихних денег?

Немецкая батарея неистовствовала, но это вызывало только веселое злорадство бойцов четвертой роты: бей сколько хочешь, там никого нет.

Район обороны роты действительно оказался проклятым местом. Николаю даже в голову не приходило, что может быть такая невыгодная позиция. Противник сидит на длинной высотке и просматривает каждый сантиметр, а четвертая рота занимает перед ним оборону в низине на полуболотистой низменности. Кругом равнина, и только чахлые кустарники кое-где затрудняют обзор. Траншеи, вырытые весной и летом, с наступлением осени до самых краев заполнились водой. Потери роты были ужасные.

Николай решил строить наземные укрепления. Лучше самый изнурительный труд для всех, чем потеря одного человека.

Пока не наступили заморозки и земля не промерзла еще глубоко, часть бойцов роты километрах в трех в тылу валила деревья и сооружала нечто вроде узких срубов. Потом их перебросили на тракторах и машинах поближе к переднему краю, а оттуда на плечах перенесли и установили на наиболее опасных местах двумя рядами. Теперь надо было взяться за лопаты и заполнить срубы доверху землей.

Николай никому не давал пощады. Спать приходилось не больше двух часов в сутки. Сам Николай и политрук Грибачев работали наравне со всеми. И все это при условии, что нельзя было ослаблять и оборону.

Сооружение наземных траншей, конечно, не осталось незамеченным противником. Почти каждые сутки немцы организовывали разведку. Маленький лесочек в центре обороны роты немцы буквально измолотили снарядами.

Недели две назад после артобстрела лесочка тяжелыми снарядами Николай прибежал к дзоту, который находился на опушке. К счастью, гарнизон дзота — четыре человека — был жив.

— Снять пулемет и все имущество и бегом отсюда! — приказал он старшине Северову.

— Сейчас, товарищ старший лейтенант. Только еще печку снимем. Жаль ее оставлять. Уж очень хороша.

— Оставить печку! Скорее! — прикрикнул Николай, но тут же отдал другое распоряжение: — Подбросьте туда дров, да побольше.

Старшина Северов, не совсем понимая, в чем дело, выполнил приказание и выскочил из дзота.