— Не придется. У меня там не бывает дел.
— Кто этот хомяк? — спросил Андрей, когда Федор уехал.
— Хомяк и есть. Видишь, какой стал. Говорит, хочешь жить — умей вертеться. Лишь бы пережить войну. Призвание иное… Переживет. Даже если война протянется полсотни лет! Сволочь! Ведь в одном институте учились, одних преподавателей слушали. От одной буханки хлеб ели…
— Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты есть, — съехидничал Куклин.
— Старо! — огрызнулся Николай.
Андрей на этот раз не стал скулить над другом: Николай был слишком зол.
Проснувшись, Николай несколько минут лежал, прислушиваясь к деловитому грачиному гомону.
Да, он был прав. Грачи не улетели от своих гнезд, не испугались даже пушек, которые стояли под березами. Правда, как рассказывали, в первые дни, когда батарея открывала огонь, они всей стаей снимались и улетали, но проходил час-другой, и все возвращались назад. Когда пришла пора высиживать птенцов, они не обращали внимания даже на выстрелы орудий.
Пора было подниматься, но Николай медлил. Не хотелось длительного прощания с товарищами. Лучше сказать несколько слов — и в дорогу.
Вчера Николая вызвали из медсанбата в штаб дивизии и показали приказ: откомандировать старшего лейтенанта Снопова в распоряжение такого-то отдела штаба армии. Транспорта в тыл не было, и Николай заночевал в батарее. Сегодня в десять отъезд.
Как и всякий военный человек, получивший приказ явиться туда-то, Николай думал о своей дальнейшей судьбе. Мысли невольно вертелись вокруг событий на фронтах.
С наступлением лета тяжелое положение сложилось на Юго-Западном фронте. Советские войска, перешедшие в наступление в начале весны, потерпели поражение под Харьковом и вынуждены были отступать. После невиданной героической обороны Красная Армия оставила Севастополь. Немецкие войска стремительно продвигались к Волге. Им пока не приходилось опасаться за свой тыл: Англия и Америка не торопились открывать второй фронт.
Положение сложилось тяжелое еще и потому, что Япония на востоке продолжала усиливать Квантунскую армию. Подозрительная возня началась в Турции. Политические деятели и генералы зачастили в Берлин. В турецкой печати появились статьи, доказывающие, будто Волга, Кавказ и Крым исконные территории Турции.
Встав наконец, Николай откинул брезент и выглянул наружу. Около машины под белым пологом расцветшей черемухи Казаков и Мухаметдинов прикрепляли к его шинели новые защитного цвета «кубари». Андрей, сумрачный и сосредоточенный, стоял у орудий под березой. Увидев Николая, он торопливо направился к нему.
— Умывайся. Завтракать пора.
А когда командиры сели завтракать на траву под черемуху, Андрей нерешительно спросил:
— Может, Коля, сумеешь там отпроситься назад? В батарею…
— Проситься не буду, Андрей. Где-то, может, не хватает командиров, а нас тут четверо, способных в любую минуту взвалить на себя батарею.
— Тесно тебе стало здесь, — обиделся Андрей. — Я знаю твой девиз, но воевать-то везде одинаково.
— Об этом, Андрюша, не говорят. Если на то пошло, все мы родине служим. Но дело не в этом. А в том, что мы каждый день и в военное и в мирное время проходим испытание: какой ты есть человек — настоящий или ничтожество? И не будем отказываться от того, что требуют от нас.
Завтрак закончили молча. Когда подъехала машина, Андрей снял с руки часы и протянул Николаю.
— Возьми на память. — А ты мои.
Казаков обменялся с Николаем ремнем, а Закир, ничего не найдя подходящего, заволновался. Выручил Николай. Он снял свою пилотку и надел на Закира.
В кабинете командующего Николай пробыл всего минут десять.
Когда он вышел из блиндажа, яркое полуденное солнце ослепило его. Небольшая полянка в лесу, окруженная молодыми березками и покрытая буйной зеленью, нежилась в лучах солнца. Тишина стояла изумительная. Птичий звон, щебет и свист сотен птиц, шелест деревьев только подчеркивали ее. Ни выстрела, ни разрыва. Как хорошо было бы растянуть шинель и лежать бездумно, вглядываясь в бездонное небо…
Ни разу не приходило Николаю в голову то, что уготовила ему служба. Предстояло перелететь линию фронта, выброситься с парашютом в тылу у противника и связаться с партизанами. Раньше ему казалось, что на такие дела посылают только исключительных людей… Задание было такое, что он не имел права ни говорить кому-нибудь о нем, ни писать. Значит, и Нина ничего не будет знать о нем.
Рядом с Николаем остановился подполковник Опутин. Три дня подряд пичкал он Николая всякими наставлениями о действиях разведчика в тылу противника и, конечно, порядочно надоел.
Подполковник молча протянул Николаю раскрытый портсигар. Николай взял папиросу и поблагодарил.
— Вам не страшно? — спросил Опутин, отбросив всякие обходные вопросы.
Это разозлило Николая. Стараясь быть очень вежливым, он ответил вопросом на вопрос:
— Вам приходилось, товарищ подполковник, бывать в штыковом бою?
— Нет. Не приходилось.
— Мне приходилось. Не раз. Когда стоишь в окопе и видишь, что на тебя двигается несметная сила, разное чувствуешь. Помню, на Халхин-Голе, когда был в первом штыковом бою, хотелось превратиться в муравья, чтобы стать незаметным, а в то же время страшно было, что тогда-то уж наверняка раздавят. Бывало, что хотелось бросить все и убежать. Но я не бежал и не превратился в муравья. Что из того, что мне страшно? Война есть насилие каждого бойца над собой. Самое трудное и важное— перебороть свой страх.
— Вы меня совсем не поняли. Меня удивляет ваше согласие. Ведь вы же ни разу не пользовались парашютом…
Николаю стало обидно. Посылают черт знает куда и в то же время как будто не доверяют.
— Что же делать? Что вы посоветуете?
— Пока не поздно, отказаться. Генерал у нас понимающий. Я вам расскажу случай. Генерал наш командовал тогда танковой бригадой. Служил у нас лейтенант. Все его считали хорошим командиром. Однажды его танк сожгли. Командир бригады приказал ему пересесть на другой танк. Лейтенант отказался. Почему — черт его знает. Доводы выдвигал такие, что смешно даже. Приехал генерал. Ну, думаем, пропал лейтенант. Или на месте расстреляют или под трибунал отдадут. А генерал послал лейтенанта в тыл выспаться. Он у нас человек понимающий.
— Так что же мне — тоже пойти и сказать генералу: сегодня не могу, потом, дескать, когда-нибудь, а сейчас разрешите пойти выспаться? Приятную сказку вы рассказываете, товарищ подполковник. Но знаете, я оптимист. Ничего страшного на земле нет. Если убьют, на могиле трава вырастет. Траву заяц съест, — начал Николай, вспомнив, как балагурил Андрей о бессмертии. — Охотник того зайца убьет…
— Довольно! — рассердился подполковник. — Я не мальчик, кажется…
— А я тоже, откровенно говоря, далеко уже не мальчик…
— Вы полагаете, что вас выбрали как лучшего? Без вас бы нашли для этого дела десятки хорошо подготовленных ребят. Вас рекомендовал генерал Соловьев. В том районе, где вы должны приземлиться, действует партизанский отряд, состоящий не то целиком, не то частично из военнослужащих вашего полка. Видимо, они здорово тревожат немцев, если Берлин дважды сообщал об уничтожении полка: в январе и в марте.
— Кто же эти герои?
— Вот это как раз и предстоит вам выяснить. Ну, и другие дела тоже… Вы — старослужащий полка… Многих там знаете в лицо. Покойный генерал и рекомендовал вас.
— Как покойный?
— Погиб несколько дней назад под Великими Луками.
— Э-эх! — вырвалось у Николая. — И он!.. — Николай стащил с головы пилотку. Подполковник тоже снял фуражку. — Погода сегодня позволит вылететь?
— Да. Самолет готов. Через два часа за вами придет машина.
В три часа дня недалеко от железнодорожной станции прокуковала кукушка и замерла. Через несколько минут, может быть она же, может другая, повторила кукованье из-за моста.
Барановский и Гусев, державшие часы в руках, взглянули друг другу в глаза и одновременно вскинули бинокли к глазам.