— Премного благодарен, — склонил я голову в поклоне. — Но я ж с вашей точки зрения сужу — не с моей. Нам-то чем больше, тем лучше. А вы ж изначально были против того, что нас уже двое.

— Ну да, — вспомнил он.

— Однако вы дали нам пару медяков, — кивнул я в сторону шапки. — Тем самым, вы пособляете нашему размножению. А вдруг завтра здесь окажется уже трое?

— Хм, — он ухватился за подбородок, метнул на нас глубокомысленный взгляд.

— Может, все-таки возьмете обратно? — без тени насмешки предложил я, учтиво пододвигая засаленную ветхую шапку.

— Сидите уже, — махнул рукой знатный прохожий. Заглянул внутрь, брезгливо поморщился и косо посмотрел на нас. — Сегодня я добрый.

— Рад слышать, — улыбнулся я. — Мы вспомним вашу доброту, когда потратим эти медяки.

Человек смерил нас недоуменным взглядом, покачал головой, еще что-то проворчал и удалился. Хват сидел и смотрел на меня во все глаза. Временами он переводил взгляд на шапку. Ее тяжесть увеличилась на тяжесть двух монеток. Да, он впервые видел, как человек дал сразу пару медяков. Я польщенно щурился и млел на солнышке. Мне было хорошо.

Толпа мелькала, пестрела, шумела. Проходили внимательные собранные стражи, сверкая шлемами и нагрудниками. Но в их взглядах не было презрения — лишь равнодушие. Зато сборщики податей всякий раз насмешливо кривили рты, морщились, иногда и вовсе плевали. Но в том и есть проявление нищеты — в унижении перед жизнью. И перед теми, кто выше тебя. Ведь безвозмездно вымаливая что-то, человек встает на колени перед тем, у кого просит. Он показывает всю свою слабость и несостоятельность. Он взывает к силе, которой сам не может обладать. На это и клюют все богачи. У них много золота, но вот истинно богатыми они начинают себя ощущать лишь на фоне таких, как я и Хват. И такие, как мы, склонны этим пользоваться в полной мере. Хват — потому что ему надо жить. Я… по известным причинам.

То и дело в нашу сторону оборачивались негодующие взоры, жгли презрением, и поспешно отворачивались. Но нас то нисколько не смущало. Хват давным-давно привык к такому отношению. Я ж и вовсе радовался за людей. Ведь их презрение подчеркивало их силу — милосердных оказалось слишком мало.

Наконец, к нам снова подошел еще один прохожий. Высокий и крупный, он выглядел состоятельнее первого: весь в желтом и синем бархате, в больших перстнях, в пышном берете, на шее толстая вычурная цепь красноватого золота. Толстое мясистое лицо недружелюбно сморщилось при виде нас. Зеленые глаза сузились, едва не скрываясь в складках. Да, он явно богаче первого, а потому и взгляд его мерцал жестче и презрительнее.

— Откуда вы только лезете? — злорадно ухмыльнулся он. — Вчера один, сегодня два. А завтра сколько?

— То можно узнать, лишь дождавшись завтра, — мягко пояснил я, взглянув на солнце.

— Хм, оборванцы начали умничать? — тон его чуть повысился, щелки глаз приоткрылись. — К чему бы это?

— Им просто иного не остается, — снова пояснил я.

— Ну да, — закивал прохожий. — Чего вы еще умеете? Только мольбами вымаливать милостыню. А для этого нужен всего лишь язык.

— Мы не вымаливаем, — покачал я головой, и посмотрел на него с легким осуждением. — Разве вы слышали, как мы чего-нибудь у вас вымаливали?

— Нет, но вы ж… тут сидите. И шапка с медяками перед носом. Значит — вымаливаете.

Я перевел взгляд на шапку и блаженно улыбнулся. Человек победно оскалился и хотел уже уходить, как я остановил его.

— То не милостыня.

— А что же? — осклабился он, разведя руками.

— То отражение вашей стоимости, — выдал я, охватывая его пронзительным взглядом.

— Какой еще стоимости? — он уже снова повернулся к нам и поочередно впивался в каждого из нас настороженными глазами. Хват сжимался, будто ждал пинка. Я застенчиво улыбался.

— Вашей, — пояснил я, делая плавный жест рукой. — Равно как и стоимости каждого. Мы просто с другом решили проверить, кто чего стоит. Выясняется же это просто: кто сколько дал, тот столько и стоит. Человек сам себе назначает цену. Без нашего участия.

Богач выпучил глаза, и неотрывно следил за мной. Я окидывал взглядом толпу, точно выискивал в ней достойных. Поглядел на горстку жалко поблескивающих медяков. Повернулся к Хвату и пробормотал, но так, чтоб все услышали:

— Я ж говорил тебе! Даже в многолюдной столице нет истинно достойных!

Это его добило. Он утробно заклекотал, и тоже заглянул в шапку. Я ждал. Хват окаменел, словно в ожидании чуда. Хотя, невероятнее чудес он не встречал. И вряд ли встретит. Скорее случится всемирный потоп, чем богатый раскошелится просто так.

Прохожий жалостно застонал и полез куда-то в бархатные одежды. Хват сглотнул. Я улыбнулся, обнажив кончики клыков. Но на меня никто не обращал внимания. Каждый был озабочен своими мыслями. Они рвались на волю из-за плотной завесы сознания с такой силой, что каждого из них пробирала легкая дрожь. Я принюхался и блаженно засопел. Цель оказалась близка…

Знатный человек, тем временем, вынул толстую руку из одежд. В свете солнца вспыхнул полновесный гульден. Орлиный профиль в короне властно взирал на нас из глубины веков, что породила его. Хват зажмурился, словно от нестерпимо яркого света, закрылся руками и задрожал еще больше. Я усмехался, но клыки спрятал. И воззрился на богача. Он простонал что-то невнятное и поднял руку. В нем боролась жадность и желание быть самым достойным. А ведь так и есть, — он был первым, кто отважился на подобное. Наконец, желание быть достойным возобладало, и он решительно бросил монету в темные недра дырявой шапки. Гульден ярко вспыхнул, словно горячая искра, и звонко упал на кучку медяков. Хват приоткрыл глаз. Я тоже вытянул шею, желая показать свою заинтересованность. А также подтвердить значимость этого человека.

Ведь достоин он лишь одного гульдена.

Но и это немало. Как для Хвата, так и для самого нашего благодетеля. Ведь то самая высокая мера для одной монеты. А также невероятная мера для такой вот подачки. И она стала символом возвышенности нашего героя над теми, кто давал медяки.

Начищенный гульден лежал на самой верхушке тусклых медяков. Он походил на породистого аристократа, вышедшего в толпу простолюдинов. От него пахло достоинством. Точнее — то стоял запах удовлетворенного желания. Но он уже прочно вошел в историю этой монеты, и останется в ней навеки. Так же, как и ощущение собственной значимости вошло в разум расщедрившегося господина.

Мы молчали, поджав губы. Хват — потому как не мог произнести и слова. Я же не хотел лишать человека радости. Ведь он справедливо ее заслужил. Богач же стиснул зубы, еще раз поморщился, и… облегченно вздохнул. Я удовлетворил одно из самых его глубинных желаний — хоть в чем-то быть самым великим. Причем, столь просто и безболезненно для него. Для него что медяк, что гульден — все равно.

— Поистине ваше достоинство не ведает пределов, — я нагнал на себя неподдельное изумление. — Вы… вы… самый достойный человек в столице. Да чего там — во всем королевстве. По крайней мере, я не встречал подобных.

Знатный господин победно усмехнулся, гордо выпятил могучую грудь, и хвастливо провозгласил:

— То-то же!

И небрежной походкой двинулся вдоль рядов. Оглянулся еще раз, самодовольно усмехнулся, вскинул голову и поспешил дальше. За ним тянулся шлейф торжественности. Ведь то стал самый торжественный день в его жизни — кто-то обоснованно признал его самым великим человеком в королевстве. И неважно, что этот кто-то всего лишь уличный попрошайка. Но важно воплощение его желания. Причем, он прекрасно осознавал — его не обманывают. Он ведал, как обычно относятся к нищим. И как им воздают.

Мы провожали его спину в задумчивом молчании. Вскоре толпа поглотила его.

Хват немо таращился на шапку. Похоже, он и вовсе ни разу не держал в руках золотой. Я приглядывался к нему. От него снова запахло прокисшим вином. Точнее, то был запах его усилившихся желаний. И вдруг он жадно вцепился в шапку. Я не стал его останавливать. Но все-таки спросил: