Отряд ощетинился стальными жалами и замер. Пространство вокруг неожиданно взорвалось кратковременным затишьем. Но ничего не происходило. Ветерок с легким презрением трогал холщовое знамя. Лес хранил привычное молчание, словно насмехался над бесполезной людской суетой. Лишь ветви траурно постанывали где-то неподалеку, да ночные птахи изредка нарушали тишину. В ней слышалось тяжелое дыхание солдат, скупое поскрипывание доспехов, стук неосторожно сдвинутых щитов. В ней горели напряженные внимательные глаза. В ней сталью звенели яростные желания, дымящиеся от возмездья.

А лес безмолвствовал. И в его громком безмолвии отчетливо звучала тихая насмешка. Ему было совершенно наплевать на всех этих воинов, какими бы грозными они ни были. На их острые мечи, большие щиты, длинные алебарды. Даже на тугие арбалеты. И недавно он выразил свое пренебрежение метким черным плевком.

Отряд стоял, озирался и скалился железными клыками, словно хищник при встрече с человеком. Никто не ведал — повторится ли плевок? Никто не знал, насколько сильно презрение ночного леса. Насколько велика его ненависть к этим солдатам. Никто не понимал — стал ли плевок случайным, или же был целенаправленным.

Молчание. Берд из-под шлема суровым взглядом рассматривал ночь. Ночь привычно холодила доспехи и оружие бывалых рубак. Ночь привычно вздыхала тревожным голосом ветра, траурно шевелила крашеными накидками с гербом. Ночь бесстрастно взирала на происходящее бездонными черными глазами. И тихо шла мимо. Лишь звездный песок поскрипывал под ее неслышными шагами, шелестел и расступался. Однако ночь шла бесследно — ее шагов никто не слышал, ее следов никто не видел. Лишь я смутно ощущал ее далекие неведомые желания. Они вились туманным шлейфом подле своей госпожи, и преданными слугами уносились за ней в неизвестность.

Никто не мог ее остановить. Никто не пытался ее остановить. Поэтому она уходила все дальше и дальше. Но ее ухода никто не замечал. Лишь я… Поэтому для всех она оставалась на месте. Но не для меня… Все пристально смотрели сквозь нее и силились различить другое. Хотя смутно понимали, что уже никогда не различат.

Невольно взгляды начали оборачиваться в сторону Берда. Подле него возлежал его господин. Бывший господин… Преданный вассал отрешенными глазами обводил лицо барона, дрожащей рукой гладил его щетину, его жесткие курчавые волосы. От него пахло сильной тоской. Такая тоска сжимает сердце верного пса, когда надолго уходит его хозяин. Она, точно камень на шее, пригибает голову, сковывает руки, наполняет ледяным холодом грудь. Она приземляет все желания. И тянет в мрачную пучину отрешения.

Его хозяин ушел навсегда…

Время затаило дыхание. Ночь замедлила шаг и обернулась. Мрачный взгляд исполнился печали и тоски. Но солдаты не ощущали того взгляда. В натянутом воздухе расплылся запах их отчаяния, страха, ненависти, и полной решимости. Они яростно стискивали зубы и рукояти оружия. Хотя многие еще не до конца осознали случившееся. Многие и вовсе не понимали, что же произошло? Но мгновенная готовность к бою вызывала уважение.

Я застыл возле Берда и смотрел на мертвого барона. И вдруг услыхал чей-то тихий продолжительный вдох. Ночь медленно забирала его живое тепло. Жизненная сила невесомыми клубами выходила из его груди и уносилась в холодную тьму. Ночь довольно дышала, упиваясь сладким запахом чужой жизни. Суровое лицо барона подернулось детской обидой. Наверное, он даже задуматься не мог о таком безвестном конце. Наверное, он мечтал умереть на поле битвы, как настоящий герой, с мечом в руке, средь груды павших врагов. Наверное, он бы так и умер… если б не стрела, да сочащаяся кровь.

Барон выглядел безмятежно спящим. Казалось, он видит сладкие сны. В них неизменная беспощадная реальность оборачивается сладкой дымкой изменчивых грез. Невесомых грез, из которых сотканы все мечты. Все надежды. Все желания… А ведь он действительно уснул. Другое дело, что проснуться ему в этой жизни уже не суждено.

Я неотрывно наблюдал за бароном. Он прожил яркую интересную жизнь, насыщенную событиями — радостями и невзгодами. И противоречиями. Он сиял властно. Его свет был виден издалека, иной раз даже ослеплял. А кого-то и обжигал. Но теперь он угас. Ночь уже задула пламень его свечи. Однако жизнь еще таяла, словно нагретый воск, таяла и остывала. Ее место заполняла тьма…

Такой могучий, сильный, непобедимый. С ног до головы укрыт доспехами, какие и граненым чеканом не пробьешь, не говоря уже о мече. Такой расчетливый и умный стратег. В его повелении был большой вооруженный отряд, готовый по его приказу справиться с целым войском разбойников. Готовый разом усмирить бунт всех деревень. Готовый смело и безоглядно броситься на превосходящего силами противника. Вдали баронство с родовым замком, где властвуют утвержденные им законы. Вдали подвластные деревни, исправно платящие дань. Вдали красивые юные наложницы, готовые согреть его ложе. А он лежит здесь, в холодном ночном лесу, в чужом краю, совершенно беспомощный и одинокий. И вся сила его враз рухнула под натиском короткого арбалетного жала, выпущенного из мрака. Из страшного неведомого мрака. Будто сама ночь убила его, приняв облик этой зловещей черной стрелы.

— Как же так… — донесся до меня едва различимый шепот вассала. Он едва дышал. Он до сих пор не мог поверить. Происходящее казалось зловещим сном. — Как же…

Первым зашевелился Диркот. Видимо он сразу понял всю тщетность их тревоги. Стрелок расстегнул шлем, высвободил из него голову, придирчивым взором обвел заросли, прислушался. Ему ответила одна листва. Тогда он спрыгнул с коня и подошел к нам. В тишине лязганье шпор прозвучало особенно зловеще. Будто сама смерть чеканила железный шаг, приближаясь к своей жертве. Диркот остановился, посмотрел на мертвого барона. Из-под кирасы вырвался скорбный вздох.

— Засады здесь нет, — ледяным голосом объявил Диркот. Вассал погребальной тенью нависал над господином. Какое-то время длилось гробовое молчание. Его нарушил шелест кольчужного колпака. Берд поднял на стрелка потерянный взгляд.

— Действовал одиночка, — пояснил Диркот, указывая на стрелу. Затем посмотрел туда, откуда она прилетела. — И он уже далеко. Поэтому… можно не опасаться.

Берд стиснул зубы и внезапно зарычал, точно взбешенный лев. В ярости он ударил кулаком по земле. Ближайшие кони в страхе заржали и отшатнулись. Солдаты вздрогнули.

Мне вдруг стало интересно, и я осторожно, не желая потревожить Берда, спросил:

— Почему одиночка?

Диркот обернулся, мрачно нахмурился. Затем поднял тяжелый взгляд, посмотрел вдаль.

— До ближайших зарослей… хм, две сотни шагов — не меньше. Попасть с такого расстояния точно в глаз, да еще в темноте, могут считанные стрелки. У него был единственный шанс, и он знал это. Промахнись — барона тут же заслонили бы. Но убийца уверенно выстрелил. А потому я столь же уверен — он настоящий мастер. Такие мастера, как правило — одиночки. И арбалет у него мощный, хоть и небольшой. С таким удобно бегать по лесу, лазить по деревьям да и…

— Я вырублю лес, но найду его! — сквозь зубы гневно процедил Берд. — Я подожгу лес! Я выкурю его из норы! Я разорву его плоть! Я убью его этой же стрелой!!! Так же в глааааз!!!

— Уймись, Берд, — покачал непокрытой головой Диркот. Он единственный, кто стоял без шлема. — В лесу он неуязвим. Обычно они заранее обдумывают все пути отступления.

— Я найду его! — твердо заявил Берд, и вдруг нервно затрясся. — Я найду его! Найду! Най-ду…!

Диркот молчал. Лишь печально смотрел на мертвого барона, словно прощался с ним. Его единственный глаз таил неодолимую скорбь. Ночь заглядывала в его глаз, прислушивалась к стуку его сердца, принюхивалась к запахам его желаний. Но сейчас от него ничем не пахло. Лишь каким-то безвольным ожиданием. Так пахнет неизбежность. Так пахнет коварная бездна, в которую уже рухнул, но еще не разбился.

Неожиданно Берд метнул на арбалетчика дикий взгляд, исполненный черной злости и подозрения. Глаза его превратились в две узкие щели, горящие опасным огнем. Он подобрался и напрягся, словно хищник перед броском. Словно кованый болт перед выстрелом. Даже прохлада ночи содрогнулась от обжигающего льда, что прозвенел в его словах: