Словом, я ехал и помалкивал. Вернее мы время от времени переговаривались, но о своих подозрениях я и слова не произносил. Барон все расписывал мне в ярких красках, какой он могучий да великий. Я же делал вид, что глубоко тронут его рассказами: кивал, прицокивал, поддакивал. А однажды задал свой главный вопрос:

— Ну а ты бы сам чего хотел, всемогущий барон? Есть такое?

Он задумался. Пока он думал, я решил уточнить:

— Ну, скажем, хотел бы занять королевский трон?

Лой де Гарра брезгливо поморщился.

— Королем быть хлопотно. Вот он-то действительно лишен истинного произвола. Он не может поступать так, как пожелает. Он не может своевольничать, иначе сразу лишится реальной власти. А я могу. Я могу собрать всех жителей своих деревень, и они начнут танцевать вокруг меня. Могу заставить их делать все, что пожелаю. И они станут делать. И делают. Одни железо куют, другие лес рубят, третьи скот выращивают, четвертые — хлеб. А в итоге — все мне на благо.

— Выходит, ты всего в избытке имеешь?

— Более чем, — в голосе его звучала тайная радость.

— А когда все приелось, ввел право брачной ночи?

— Точно, — кивнул он. — Так жить веселее.

— Да, весело вы живете, — заметил я. — Выходит, ты всем доволен?

— Более чем, — тихо посмеялся он. — Да, я понимаю — порой то излишняя, даже звериная жестокость. Но благодаря ней я счастлив.

— Рад за тебя, — искренне признался я, — но о сохранении желаний все же не забывай.

— Для меня есть одно желание — мое! — уверенным тоном отчеканил он. — Иные меня не интересуют. Как видишь, я не жаден и не алчен до власти. Королевского трона мне не нужно. Даже графом быть не хочу, не говоря уже о герцоге. Чем дальше от двора, тем больше власти в моих руках. Пусть мое баронство и невелико, но в его пределах я — абсолютная власть.

Некоторое время мы молчали, но вдруг он неожиданно спросил:

— А ты сам бы не хотел такой жизни?

— Нет, — честно признался я.

— Не любишь молоденьких красавиц?

— Люблю, — будничным тоном произнес я.

— Так чего говоришь — не хочу? — лукаво прищурился Лой. — Лицемеришь, путник.

Я усмехнулся и покачал головой.

— Мне приятно, когда девушка сама идет ко мне, возжелав всей своей пылкой страстью. Причем не смотрит на внешность, а видит нечто большее. И не нужна мне сила пехоты, чтобы уложить ее на ложе. И не нужны мне угрозы и плети, чтобы добиться ее взаимности. У меня есть лишь сила истинного изначального желания, которое порождает желание ответное. А ты, Лой, лишен роскоши ответного желания. Все твои девицы ублажают твою плоть лишь по принуждению. Ты прекрасно это чувствуешь. Но поделать ничего не можешь. Ты бессилен перед этим, как бессильны женихи перед твоими арбалетчиками, когда ты отбираешь их невест. Ты не властен вызвать ответную страсть, только слезы и боль. Да, тебе то нравится, и ты получаешь то сполна. Но, в сотый раз повторюсь, придет время, и за все воздастся так же — сполна.

— Посмотрим, — нагло усмехнулся он. — А пока я буду упиваться своей властью.

— Посмотрим, — тихо добавил я. Подумал и добавил еще тише, — я тоже.

Дорога лениво ползла нам навстречу, петляла, извивалась, поднималась и опускалась. Иногда попадались двойные и тройные развилки. Указателей уже не встречалось. Дорога словно говорила: «Я здесь дика и безлюдна, и не обязана сообщать правильный путь». Впрочем, ее никто и не спрашивал — все хорошо знали ее узор.

Через некоторое время мы съехали с тракта и остановились на привал. Здесь, в тени старой дубравы было прохладно и уютно. Из рощи тянуло свежестью. А также привычными желаниями всех ее обитателей. Их незримое присутствие угадывалось по этим желаниям, они словно выглядывали из кустов и зарослей, хотя находились очень далеко. Я вдохнул полной грудью лесной воздух, улыбнулся, и мягко спрыгнул с коня.

Скрип телег и лязг доспехов прекратились — мы сразу услышали звуки природы. Над отрядом пронесся слитный вздох облегчения. Хотя то оказалось желание справедливого отдыха. Оно невидимыми волнами вырвалось наружу и расплылось над поляной облаком умиротворения.

Расседлали коней. Солдаты наполняли фляги в небольшом каменистом ручье, что бежал в неведомую глушь. Запылали костры, замелькали черные горшки и котлы. Кашевары наскоро готовили обед, вооружившись заскорузлыми деревянными половниками и ложками. Вокруг небольшого лагеря выставили кольцо охраны. Здесь, вдали от столицы всякое могло произойти.

Наевшись ячменной каши, сдобренной жирными кусками баранины и луком, Лой де Гарра возлежал на толстой шерстяной подстилке, обшитой кожей. Голова его покоилась на потертом седле. Он осоловело икал и любовался видом отдыхающего отряда. Ему явно льстило наблюдать за своими подопечными, судьбой которых он так легко распоряжался. Рядом покоилась его глубокая кираса, снятая парой заботливых оруженосцев. На грудной пластине искусный мастер вычеканил его герб — перевернутую подкову и звезду. Остальные части доспеха он не снимал, ибо полный ритуал вооружения — разоружения слишком долгий и утомительный. На нем переливалась яркая безрукавная кольчуга, поддеваемая под кирасу. Она наглядно демонстрировала его внушительный живот, словно показывала всю ненасытность хозяина. Перевязь с мечом и кинжалом он тоже снял — они лежали под рукой, как преданные псы.

Барон тяжело вздохнул, хлебнул легкого вина и великодушно протянул мне флягу. Я тоже отпил, удивленный таким щедрым жестом.

— Ты ведь из столицы путь держишь? — спросил Лой, со скрипом перевернувшись на бок.

— Да, я заглядывал туда, — признался я, возвращая флягу. — А ты, барон, как я понял, недолюбливаешь стольный город?

— Отчего же, — выпятил он нижнюю губу, — я недолюбливаю двор со всеми его этикетами и церемониями. Со всеми его сплетнями и интригами. Сама же столица мне по душе.

— Но жить бы там не хотел, — скорее уточнил, чем спросил я.

Барон поморщился.

— Не хотел бы. Там хоть и красиво, но порядки строги. Хлопотно там. Ни плюнь, не нахами, не подерись, девок не тронь, в конце концов. Разве то жизнь? То ли в моем баронстве.

— Ну да, в столице так. Хотя не везде. Произвола тоже хватает: и хамят, и девок трогают.

— Он там какой-то… какой-то изощренный, — брезгливо фыркнул Лой. — Интриги, заговоры, все друг за другом следят, доносят друг на друга. Мой произвол первородный, простой и грубый. Нагрянул, отобрал, кому следует надавал по шее. Но ты не думай — я не настолько глуп, чтобы вырывать вымя у дойной коровы. Я прекрасно знаю меру. Так-то, путник.

— Ну а турниры ты посещаешь? — спросил я, вспоминая недавнее состязание.

— Редко, — отмахнулся он. — Да и то, просто глазею. Самому сражаться меня не прельщает. Вот если бы на боевых копьях дрались, тогда да. Бой насмерть — это по мне. А там… чего там может быть интересного? Они с ног до головы в непробиваемое железо вырядятся и бьют друг друга. Да в бою его любой мой пехотинец алебардой опрокинет. Турнирные доспехи они ж раза в два тяжелее будут боевых. Соответственно рыцарь в них неповоротлив. А ты что, пилигрим, на турнире был?

— Нет, не довелось, — нагло лукавил я. Потому как турнир завершился вчера, а за ночь ни один пеший не покроет такое расстояние, которое преодолел я всего лишь за утро. Лишь всадник налегке сумел бы проскакать столько.

— Не довелось мне попасть на ристалище, — продолжал врать я. — Хотя желал. Пришлось выйти раньше с попутным обозом.

Возле нас отдыхало еще несколько приближенных вассалов барона. Они тоже сняли кирасы и мечи, и сверкали кольчужными рубахами, словно большие рыбины, выброшенные штормом на берег. Один из них, по имени Берд, внимательно прислушивался к нашему разговору. Его черные глаза подозрительно всматривались в меня, густые брови то и дело хмурились. Он погладил усы с бородкой, сыто икнул и заявил:

— Говорят, там снова участвовал прославленный Годдрих фон Эммельбах?

Я повернулся к нему, на миг задумался и кивнул.

— Я слышал это имя.