Он крепко обнял ее и бережно поднял на руки, чтобы вознести ее не только над полом гостиничного номера — лад всей повседневностью.

В актерской среде выражение «носить на руках» относится к восторженным проводам артиста после спектакля. Народный артист Северцев-Донецкий любил вспоминать, как публика носила на руках Комиссаржевскую; то ли стариковские воспоминания, то ли пересказывал чьи-то театральные мемуары.

Осторожно, счастливый своей ношей, он кружил по номеру, обходя уродливое громоздкое кресло, шаткий столик посередине комнаты с позванивающей крышкой графина, желая отторгнуть Нонну от всей аляповатой, безвкусной обстановки, несовместимой с самим ее существом.

Она прижалась к нему, обвила шею руками.

Он словно убаюкивал ее, а она и не помышляла о сонном покое.

Он словно пытался заглушить ее страх, а ее переполнял восторг, ею владело страстное предчувствие близости.

Он продолжал носить ее на руках, как свою повелительницу, и тогда, когда она уже безмолвно согласилась быть послушной ему во всем.

У него кружилась голова, трудно дышалось, но не потому, что ноша тяжела для его рук.

Лицо ее было слишком близко от его губ. Он целовал ее неудержимо, но сдержанно, усмирял свое желание, страшась обидеть ее нетерпением.

Мало ли какие роли предлагают молодой актрисе и классики, и современные авторы; в любовных сценах иностранцы посмелее наших драматургов. Со столькими героями-любовниками ей уже пришлось обниматься при свете рампы, со столькими целоваться на сцене и в репетиционном зале. Наверное, не раз сыграла и роль стеснительной недотроги, с трудом перебарывающей самое себя.

Но сейчас это — не роль, натурально ею сыгранная, это сама Нонна в ее самозабвенной искренности.

И он был исполнен благодарности к ней за то, что в ее отношении к нему не промелькнуло ничего актерского, она ни на мгновенье не утратила прямосердечности.

Спустя время, не измеряемое минутами и часами, она вдруг сказала:

— А знаешь, Мартик, я тебя почти люблю.

Он как-то неопределенно пожал плечами. Обрадоваться или чуть-чуть обидеться?

Может, этим «почти» она хотела сказать, что далека от страстного умопомрачения, не собирается заглядывать в будущее, нет для этого основания и у него. Не всепоглощающее чувство, а всего лишь эпизод в ее жизни. При всем сегодняшнем безрассудстве, ее не покинула рассудительность, она дозирует свою страсть, привязанность, симпатию.

Или, наоборот, понимает всемогущую власть признания и хочет этим «почти» строго проверить себя, боится разменять заветное слово на мелкую монету?

Или постеснялась сделать признание первой, не желая подчиниться своей сумасбродной откровенности...

Она нежно поцеловала его закрытые глаза и провела пальцем по его бровям — сперва пригладила одну, затем другую.

Какие у нее застенчивые руки, робкие в интимные минуты... А сегодня вечером у ее Элизы Дулиттл, особенно в первом акте, до того как уличная цветочница попала на аристократический раут, жесты были вульгарные, подчеркнуто грубые...

Он не стоял перед ней коленопреклоненный, до того как они отдали себя друг другу, не умолял ее покорствовать страсти, не выпрашивал у нее милости.

А на исходе ночи, когда приблизилась минута расставанья, он долго стоял на коленях перед спящей, прислушиваясь к ее легкому дыханию, не решаясь потревожить ее, уснувшую с закинутыми за голову руками, изнемогшую.

Ни предвестие рассвета, ни далекие зарницы электросварки не могли осветить гостиничный номер. Едва угадывалась гитара на стене, рядом с тусклым зеркалом, еще не наступило прошедшее инвентаризацию утро в лесу, где под присмотром медведицы резвились трое медвежат.

Полутьма перекрасила ее волосы в темно-каштановые. Он не столько видел, сколько угадывал черты уже любимого лица.

17

Варежка только что передала ключи от комнаты Зине Галиуллиной; та сидела на матраце, младенец спал у нее на руках.

— Ну вот, пожалуй, и все. — Варежка свернула покрывало и сунула в чемодан. — Скатерть себе возьми. Марлевые занавески тоже оставляю как приданое. Прокипятишь, нарежешь — пойдут на пеленки, подгузники, или как они там называются... Ну-ка, что за жиличка? — Варежка нагнулась над младенцем. — Симпатичная смугляночка. Слегка раскосая, а большеглазая. Галкой кстати назвали брюнеточку... Абажур тоже пусть висит, — Варежка качнула его, усмехнувшись воспоминаниям. — Если твоей скуластенькой будет мешать свет, можно опустить, — она растянула и снова подняла шнур. — Между прочим, обои веселенькие, правда?

Зина торопливо кивнула.

— А я в общежитии прокантуюсь, — сказала Варежка как можно беззаботнее. — Там хоть одиночество не так допекает. Бабушка, как убралась с огородом, приезжала ко мне. Первый раз из Подъеланки в город командировалась. Прожила с месяц и затосковала. Через улицу переходить — морока. Завалинки, посидеть перед домом, нету. Даже захудалой часовенки в Приангарске не поставили. Креста, жаловалась, не найти перекреститься. Предлагала ей остаться у меня, все равно деревню скоро затопят, — не согласилась. Съедет со всеми на новое поселение. Уговаривала без толку, она упрямая, заполошная... Мне, если по совести, эта малометражка теперь не причитается. Дом молодоженов, я только марку порчу. А веселенькими обоями судьбу не заклеишь...

— Верю в твою счастливую судьбу, — сказала Зина с искренним убеждением. — Вот выйдешь замуж за любимого человека и вспомнишь мои слова.

— Зачем ты про это?.. Будто если я одинокая, меня нужно жалеть. «Вы замужем?» — «Нет», — отвечаю. «Ах, вы не замужем...» И уже слышу нотку сочувствия или разочарования... Какой-то автор в газете подсчитал, не поленился: у нас на сто женихов аж сто семьдесят невест. Незамужние ткачихи составляют большинство. Вот и я числюсь у бога в его штатном расписании среди этих семидесяти. Жалеть надо, например, женщину, у которой муж — пьяница или ребенок — калека... Я в прошлом году даже в самую жару надевала блузки только с длинными рукавами. А с какой радости? Вальку своего, когда он являлся навеселе, утихомиривала. Вольная и классическая борьба, чуть не самбо. Наставил мне на плечах, на руках синяков, стыдно людям показаться. Следы мужества моего мужа. Даже вспоминать тяжело. Словно кто-то надавил мне сейчас коленями вот сюда, — Варежка дотронулась до своих крепких грудей. — Я, правда, редко плакала, характер не позволял. Но слезы, которые не пролились, а были проглочены, — разве они в счет не идут?.. Сперва плакала от обиды. Потом обида жила во мне с сухими глазами. Теперь, когда меня обижают, я злюсь... Вот если жить душа в душу, как ты с Галимзяном... А лишь бы муж, который объелся груш? Не желаю! Кое-какие любови есть или могут быть, но я все равно буду маяться в одиночестве. Ах, кавалеров у меня хватает, но нет любви хорошей у меня. Правда, с некоторых пор...

Она быстро отвела глаза.

— А мой Валентин был... — продолжала она. — Ну как тебе лучше объяснить? Вот, например, он берется вдвоем за бревно. Никогда не положит себе на плечо нижний отруб бревна, потяжелее, а ухватится за конец подальше от комля, потоньше. Даже если напарник — его собственная жена. Что же я ему — младший обслуживающий персонал? Как был сибирским бурундуком, так и хотел им остаться. Скрытный, будто в норе живет. Чего остерегался? Разве только, что я увижу — мелкая у него душа, неинтересная. Все на свою потребу, прямо неподдающийся. Вначале многое ему прощала, а он решил, что это признак зависимости, и становился все упрямее, несговорчивее. А я не собиралась всю жизнь прятать свои синяки. Дошло до того, что меня ударил. Он тогда боксом занимался, но без особых успехов. «Что же, — спросила Вальку на прощанье, — на ринге оказался слабаком, так решил надо мной одержать победу по очкам?» Небрежно относился ко всем окружающим, и в том числе — ко мне. То контачит, то опять не контачит... Замечала небрежность, даже когда мы оставались совсем наедине. Я же другой совсем человек, чем он. Иначе думала, многое иначе чувствовала. Зачем же подгонять себя под его привычки и капризы? Я не собиралась петь ему дурацкую песенку «стань таким, как я хочу». Пусть остается таким, какой есть и каким ему нравится быть, но только не со мной рядом. Мне полнокровно жить хочется, а не сосуществовать!