— Глаза у тебя боятся, — одобрил его Михеич с наблюдательного пункта, — а руки делают. Это тебе плюс.

Михеич расхрабрился и залез еще выше, чем вчера, чтобы, следя за Шестаковым, не приходилось круто задирать голову и придерживать рукой свой старый картуз.

В минуту передышки Михеич сказал Шестакову с неожиданной теплотой:

— А у меня ведь такой внук, как ты, мог вырасти. И характером на меня чем-то похожий.

— Это мне плюс или минус? — рассмеялся Шестаков.

После многих дней наземного существования Михеич наслаждался тем, что обозревает всю строительную площадку сверху и снова может назвать себя высотником.

Михеич уселся, свесив ноги, на самой верхней площадке, отдышался, и ему вспомнилось «ласточкино гнездо». Так они называли открытую площадку перед буфетом на тридцатом этаже варшавского Дворца дружбы.

Рабочий лифт еще не ходил, и, чтобы спуститься на землю в столовую, а затем вновь подняться, нужно было потратить уйму времени и сил.

Подъемный кран играючи поднял железный домик, похожий на гараж для легковой машины, и поставил на две параллельные фермы. Обычно в таком домике находится энергохозяйство сварщиков. На этот раз туда загрузили шкаф, буфетную стойку, столик, табуретки, даже холодильник.

Каждое утро к здоровенному крюку прицепляли контейнер и отправляли наверх кефир, термосы с кофе, бутерброды с ветчиной и сыром, свежие булочки, крутые яйца, оранжад. Других напитков не было и в помине. Даже слабенькое темное пиво, смахивающее на русский квас, верхолазам не разрешено.

Туда же, на тридцатый этаж, кран поднял крупногабаритную стальную плиту и уложил ее на фермы перед буфетом — чем не балкон? Можно закусить на свежем воздухе. Правда, балкон без перил, но верхолазы в них редко нуждаются.

А вот буфетчице в буфет не забраться. Не подымать же и опускать молоденькую пани каждый день в контейнере, заодно с провизией! Такие пассажирские рейсы строго запрещены.

Ну что же, перешли на самообслуживание. Верхолаз выбирал себе завтрак или обед по вкусу, сверялся с ценником, висевшим на стене, и оставлял на стойке пенёндзы. За все месяцы, пока работал буфет, — ни злотого, ни гроша недостачи.

Чтобы в буфет не тащились посторонние, никаких лестниц, переходных мостков к буфету не установили, Свои пройдут и по узким балочкам.

Среди своих числилось и несколько поляков. Михеич заприязнил со сварщиком, беглым монахом. Тот объяснял, смеясь, свое бегство из монастыря на высотную стройку: чем выше, тем ближе к богу.

Такая благодать! Посидеть в минуты отдыха, свесив ноги, на «балконе», поглазеть с птичьего полета на воскресающую Варшаву. «Тут росне дом, там росне дом, а в доле Висла плыне...»

Рядом с ним сидел, так же свесив ноги над пропастью, бригадир Пантюхин. Поляки относились к нему с особым уважением: это был единственный человек на стройке, которого русские, вопреки своему обыкновению, называли паном — «пан Тюхин».

Именно там, в Варшаве, к Михеичу пришло не знаемое никогда прежде ощущение большой, покоренной им высоты: в те дни забрались на иглицу, в переводе с польского — на шпиль.

Темно-серым пологом под ним висели тяжелые тучи. А над головой верхолазов сияло солнце, голубело небо, иглица слепила позолотой.

Той осенью уже ходил скоростной лифт. И когда Михеич сквозь плотные тучи спустился на тридцатый этаж, чтобы пообедать в «ласточкином гнезде», — он увидел, что все балки и плита-балкон лоснятся черным блеском.

Взглянул вниз — батюшки! Блестит асфальт, черные лужи, от автомобилей, бесшумных с высоты тридцати этажей, летят брызги, пешеходы пережидают дождь под навесами, козырьками подъездов. Регулировщица на перекрестке Маршалковской и Свентокшишской в лакированном плаще, капюшон поднят. Может, сегодня дирижирует та самая элегантная белокурая пани, на которую подолгу глазеют зеваки — стоят и любуются, как она лихо повертывается на каблучках, изящно машет жезлом. Может, она мечтала стать балериной, а торчит на пятачке между трамваями, автомобилями, потоками пешеходов.

В костеле кончилась служба, все, кто оттуда выходят, — в черном. Торопливо раскрывают зонтики, у каждого своя маленькая цветная крыша над головой, — пестрая живая мозаика.

Михеич подумал, что еще ни разу в жизни не пользовался зонтиком и вряд ли это когда-нибудь случится. У них в Ленинграде и льет, и моросит, и накрапывает. Когда-то он получил по ордеру плащ, затем купил в Гостином дворе макинтош, на фронте ходил в плащ-палатке, дожил до седых волос, а так ни разу и не держал зонтика в руках...

Посмотрел на приангарское небо — облачка. Если зарядит мокросей, придется занятие прервать.

Именно в эту предвечернюю пасмурную минуту на обезлюдевшую стройплощадку заехал Пасечник.

Увидев знакомые грязно-синие «Жигули», Михеич поднялся на ноги и торопливо зашагал по узкой балке к противоположному краю башенной площадки, авось начальство не заметит.

Но Пасечник еще через ветровое стекло увидел Шестакова, висящего на монтажной цепи, увидел и Михеича, семенящего по узкой балке, выскочил из машины, погрозил Михеичу кулаком и приказал немедленно спускаться.

Пасечник учинил ему разнос — да не втихомолку, щадя авторитет Михеича в глазах Шестакова, — а во всю глотку.

— Тоже нашелся циркач-трюкач! — орал Пасечник. — Открыл аттракцион и работает без привязи. Эх ты, удаль молодецкая! Выгоню со стройки! Старый человек, а ведет себя, как мальчишка!

Самое удивительное — Михеич не обиделся. Они стояли рядком, хлопали друг друга по плечам и хохотали.

Отсмеявшись, вытерев слезы, Михеич поклялся: не помнит сегодня, в какой стороне груди у него сердце. Он небрежно достал из кармана и сунул обратно патрончик с валидолом.

— Ну как Шестаков? — посерьезнел Пасечник.

— Пора повысить разряд.

— Да, высотному делу надо учить смолоду. Здесь ловкость не всегда приходит с возрастом.

— Зато с возрастом всегда приходит старость, — невесело усмехнулся Михеич. — И приходит, окаянная, обязательно...

Пасечник зашел в безлюдную «третьяковку», снял со стены чей-то комбинезон, монтажный пояс, каску.

— Давненько пояса в руки не брал. Что-то оконторился, прозаседался.

Пасечник и Михеич, наперебой подсказывая друг другу полузабытые подробности, вспоминали давнишнее происшествие на стройке Дворца дружбы.

Тогда в Варшаве гостила советская партийно-правительственная делегация. Вместе с президентом Берутом и премьер-министром Циранкевичем делегация приехала на стройку. Объяснения давал начальник строительства, мужик дельный, но грубиян и ругатель.

Вдруг на виду у высоких гостей на немыслимой высоте по балке побежал человек, балансируя руками, как канатоходец в цирке. Кто-то из гостей ахнул, кто-то отвернулся: страшно смотреть.

— Разглядел, кто там лихачит? — спросил начальник у Михеича.

— Солнце в глаза.

— Щелкните его, — повернулся начальник к польскому фоторепортеру, стоявшему рядом. — И пришлите снимок. Строго накажу голубчика.

Едва начальник проводил высоких гостей, он обрушился на Михеича:

— Распустил своих ухарей! Не видишь — озорничает, как мальчишка? Эх ты, удаль молодецкая! Выгоню со стройки этого циркача-трюкача. Аттракцион открыл. Ославил сразу на два правительства!

Как ни бушевал, как ни матерился начальник, нарушитель техники безопасности остался неопознанным. Верхолазы дружно сыграли в молчанку, не нашлось ни одного дырявого рта. Фотограф, благородный пан, не захотел быть доносчиком. Фотоулику не прислал, соврал, что пленка засвечена. Начальник строительства покричал-покричал и угомонился.

А нарушителем техники безопасности был не кто иной, как молодой прораб Пасечник.

Это случилось вскоре после похорон Кати. Пасечник позволял себе тогда и крепко выпивать, и прыгал по балкам, как бесшабашный ухарь. Начальник грозился отправить его обратно в Запорожье, и еще бы один цирковой аттракцион — привел бы угрозу в исполнение.

— Забыл, что у тебя девчоночка на руках осталась? — отругал его тогда Михеич. — Забыл, что скоро ее из родильного дома в ясли переведут, а оттуда — в детский сад, а оттуда... Или хочешь ее круглой сироткой оставить?..