Варежка прощально оглядела комнату:
— Между прочим, завидую тебе, Зина.
— Мне?
— Завидую всем женщинам, которые рожают, и всем детям, которые рождаются...
— Галимзян и ванночку сварил для дочки, и кроватку из прутьев, и корыто. Конечно, Кириченков сварил бы поаккуратнее. Но разве допросишься? Сквалыга...
— Кириченков вообще неохотно делает работу, за которую не платят наличными. — Варежка наконец-то умяла и закрыла переполненный чемодан. — Ему мало зарабатывать нельзя. По две смены не выпускает держателя из рук, поскольку автомобили в цене повысились. Двухэтажный дом под Киевом, летом дачники-неудачники.
— Галимзян просил Кириченкова сварить ванночку для малышки, тот обещал, мой еще раз напомнил, а Кириченков в ответ: «Что, по-твоему, важнее — обогатительная фабрика или твоя ванночка? Может, мне с лесов сойти, чтобы игрушки варить да сказки рассказывать?» Галимзян рассердился и сказал: «Если наши дети останутся без ванночек и без игрушек, то и весь этот комбинат ни к чему. Вырастут дети хилые да скучные...»
Варежке нравилась в Галимзяне еще одна черта. Она не отважилась сказать вслух, но жалела, что черта эта не свойственна Шестакову. Галимзян не стесняется выглядеть любящим, не стесняется идти с Зиной взявшись за руки, не стесняется обнять ее, когда рядом сидит в кино, любуется ею, не опасаясь, что кто-то заметит его взгляд. А Шестаков если и смотрит с симпатией на Варежку, то как-то украдкой, исподтишка, словно не доверяет самому себе...
— Давно кочуете? — спросила Варежка.
— Мы и поженились на колесах. Мостопоезд номер восемьсот тридцать два. Тогда строили виадук на дороге Абакан — Тайшет... Жили в палатке, вязли в глине по колено, романтики хоть отбавляй. Но как только поднялись дома и тротуар проложили — счастливо оставаться... И так всегда, — Зина говорила беспечально. — Только кинотеатр откроют — прощайте, нам пора под открытое небо. Только саженцы первую тень дадут — мы в голую степь, где и палки не найдешь... Однажды новоселье справили без стола. Сняли с петель дверь, положили ее на самодельные козлы и уселись на самодельные скамейки. Кто-то назвал наше новоселье «День снятых дверей»!
Галимзян и электросварку освоил быстро потому, что на каждом новоселье мастерил мебель: столик, кроватку детскую, корыто, табуретки. Зина премировала его за эту работу красивой тюбетейкой, и Галимзян надевал ее перед сваркой под щиток. А последний раз ему помогал не кто иной, как Садырин; сам притащил баллон с кислородом, и без всякого напоминания!
— Вещей много у вас?
— Разве у нас вещи? Пожитки да утварь. Возим только самую мелкую собственность. У меня с юности любимых вещей не было, только — необходимые. В первый год после женитьбы Галимзян ковер возил, дедушкин подарок, а позже смеялся — татарский пережиток. Зачем, говорит, багажом обрастать? И за холодильником в очереди не стояли. Шкафа вообще не покупали. Сервант, торшер — и слова, и вещи, конечно, красивые, а часто заслоняют жизнь.
Галиуллины, как истые кочевники, знали подлинную цену вещам. Каждый раз перед отъездом они избавлялись от всего лишнего, бросали, раздаривали вещи-прихоти, все, что случайно прижилось к ним и сделалось обузой. У них не было книг, каких не прочитали сами, какими не угостили любителей чтения.
Больше всего Зину обрадовали в «малосемейке» кухонька и ванная с уборной. Не нужно будет Зине каждый раз драить почерневшую коммунальную ванну, чтобы помыться самой или выкупать Мансура. Пока Мансур был маленький, Зина водила его в женскую уборную, там все же почище...
До сих пор не изобрели у нас будку, чтобы можно было быстро смонтировать на новом месте, когда в ней нужда, и не разводить антисанитарию. Галимзян обтирается снегом в зимние утра и ребят приучил. Каково ребятишкам бегать без закалки куда-то на задворки из тепла в холод! Может, стесняются написать об этом в газетах или напомнить вслух на собрании?.. Позаботиться о первобытных удобствах работников, которые годами живут без канализации, давно пора. Зине приходилось усаживать малыша на горшок при лютом морозе. Хорошо, если ребятенок закален...
— После работы меня ждала дома вторая рабочая смена, — продолжала Зина. — Вагончик выстудило, нужно принести дров, протопить печку. Чтобы напоить горячим чаем Галимзяна, нужно нарубить лед, принести его с речки, растопить, вскипятить... Представь себе картину: ушла в детский сад за Мансуром. Войти же в палатку не можем. Нужно откопать дверь, занесенную снегом, затем откопать в недавно наметенном сугробе окошко.. А тут вода горячая идет. Вот роскошь-то!
Зина скользнула хозяйским взглядом по голым стенам — и гвоздика не видать. Что же, у Варежки только один календарь и висел? Зина тоже не любит завешивать стены. Но две фотографии переезжают с места на место: Галимзян в военной форме, сержант, и Света в балетной пачке, на пуантах.
Фотография Галимзяна, по-провинциальному расцвеченная — даже щеки подрумянил ему фотограф, — висела еще в купе вагончика. Совсем не похож Галимзян на себя сегодняшнего. Ни одной морщинки на лице. Неестественно округлившиеся глаза, по-видимому в ответ на команду фотографа «снимаю!».
Позже им вдвоем пришлось некоторое время ютиться в кладовке при котельной. Там не убережешься от копоти, и фотография тоже потемнела... И в большой палатке-общежитии обитали. Один стол на восьмерых — кто собрался блины печь, кто чертежи расстилает, кто брюки гладит, а кто закусывает.
— Теперь будет куда Светочке на каникулы прилететь!
Старшая дочь Галиуллиных училась в Москве в хореографическом училище и жила в интернате. Кто знает, может, если бы не разлука с дочкой, не решились бы они завести третьего, махонького...
Свету приняли в училище после краевого смотра школьной самодеятельности. Родители и не знали, что на тот смотр прилетела в Красноярск какая-то балерина, в прошлом знаменитая. Вот эта народная балерина и уговорила Галиуллиных отпустить Свету в училище; как она выразилась, не закапывать талант в землю. Зина с Галимзяном согласились, тем белее предстоял новый переезд на север, а Света переносила холод хуже других в семье — может, потому, что жизнь ее была зачата в пустыне Сахаре... Света согласилась на отъезд не моргнув, все в классе ей завидовали. Зина рассказывала: дочка уже так привыкла к частым переездам, что сама укладывала свои куклы, книжки, вязала в узел свое бельишко.
— Гены, — усмехнулась Варежка; она уже собрала скудную кухонную утварь.
— Сколько у Светы было осложнений в школьной жизни! Перешла в пятый класс, а уже сменила три школы: чересчур непоседливые родители. И башкирский язык начинала учить. И по-узбекски читала-писала. Подружки все временные. Может, в интернате завелись постоянные?.. Света в шестом классе, а Мансур скоро в школу пойдет. Портфель уже купили, перед сном под подушку прячет. Тринадцать лет нашему свадебному путешествию. И ни одной размолвки, ни одного упрека. Мы с Галимзяном еще молодожены!
— Желаю тебе, Зина, прожить в этой комнате подольше, — а главное — счастливее меня... — Варежка устало опустилась на стул, задумалась. — После развода Валька и трезвый, и для храбрости под градусом приходил с повинной, но я всякий раз отказывалась...
Тут Варежка запнулась и, какой ни была откровенной перед Зиной, утаила от нее еще одну занозу, которая колола самолюбие, может самую болезненную занозу из всех. Когда Валентин ухаживал за ней, она была благодарна ему за то, что он не был торопливо настойчив в своих домогательствах. Варежка расценила это как знак уважения к ней. А потом узнала, что ухаживая за ней, заглядывал к подавальщице итээровской столовой Клаве и не раз оставался у нее ночевать. Варежка узнала об этом от самой Клавы, та призналась после ссоры Варежки с мужем, ссоры, приведшей к разрыву.
— Да, всякий раз отказывалась от его повинной, — продолжала Варежка. — Перед разводом затеяла большую стирку и заявила: «Все рубахи, кальсоны тебе перестирала, а душу твою отмыть не удалось. Ты, парень, не отчаивайся, может, другая прачка окажется более терпеливой»... Между прочим, мне, Зина, полагалось бы пол вымыть на прощанье...