— Как-то не отдавал себе отчета...

— Исповедался бы раньше, я бы ее к себе в комнату пустила. Мы бы сегодня втроем твой мусорный портвейн распили. Но только опоздала ко мне. Отдаю свою площадь. У Галимзяна с Зиной до сих пор комната в общежитии. Пусть забирают мои квадратные метры... Ну а твоей эскимоске я даже немного завидую, — она принужденно засмеялась. — Потому что любишь ты ее. Я тебе только под мухарем приглянулась. А она тебе и трезвому нужна. Ты еще с ней серебряную свадьбу сыграешь. А наша обоюдная симпатия — с временной пропиской...

И она запела:

Шестаков, обескураженный, растерянный, так и ушел с бутылкой, торчащей из кармана.

Ох, не надо было рассказывать Шестакову свою семейную историю, жаловаться на бывшего муженька. Вот он, извольте радоваться, и явился утешителем.

Варежка закрыла дверь, тряхнула головой, чтобы не расплакаться, подошла к столу и несколько раз подряд оттолкнула от себя абажур, пока тот не раскачался.

Она села на табуретку, где только что сидел Шестаков.

Лицо ее то погружалось в тень, то резко освещалось лампочкой, и каждый раз глаза ее меняли цвет.

Их затуманило, и она поняла, что плачет.

15

Шестаков нашел на верхотуре Галиуллина и мрачно сообщил:

— Вот явился к тебе, Галимзян Хасьянович, в штрафном виде.

— Зачем ко мне?

— Ставь на работу. Я теперь рядовой монтажник. Приказано быть под твоим началом. Рыбасов сказал, чтобы я в свою бригаду носа не показывал.

— Невесело... Ну а соревнование наше, Шестаков? Ты же грозился меня обогнать?

Шестаков махнул рукой:

— Как говорит Антидюринг, верхолазам нечего терять, кроме своих цепей.

Он деловито подтянул предохранительную цепь на поясе, тут же взялся помогать Галиуллину, и они в четыре руки быстро перемотали трос на электролебедке.

— За что мне теперь взяться?

— Сперва посоветуемся... — Галиуллин расстелил чертеж, приглашая Шестакова принять участие в обсуждении деталей предстоящего подъема. — Один бригадир хорошо, а два лучше.

Галиуллин вел себя так, будто потерял свою всегдашнюю уверенность, и Шестаков понял: хочет подчеркнуть, что, несмотря на приказ, они равноправны.

Сочувствие сделало Галиуллина проницательным, он щадил самолюбие Шестакова.

Наступил обеденный перерыв, и Галиуллин предложил:

— Айда вместе в столовую.

У входа в столовую торчала противопожарная бочка с водой: весной и осенью в ней отмывали от глины сапоги. Рядом лежал квадрат стальной сетки; ее прибивают, когда штукатурят потолок. Сейчас бочка рассохлась, а сетка бездельно валялась, забитая окаменевшей глиной.

Бригадиров-монтажников приравняли к инженерно-техническому персоналу, их кормили не в зале самообслуживания, а в соседней комнате, где между столиками сновали официантки.

— Топай один, — Шестаков направился в общий зал. — Какой я теперь технический персонал? Для меня путь в высшее общество закрыт.

Галиуллин упрямо шел за ним.

— Понимаешь, нужно во время обеда обсудить два важных технических вопроса...

Они сели в общем зале.

Галиуллин потыкал вилкой в винегрет:

— У нас, у инженерно-технических работников, винегрет вкуснее. И вообще кормят капитальнее...

— А помнишь, весной? — спросил Шестаков. — Пасечник, никого не предупредив, перешел из итээровской столовой сюда, в рабочую. Приструнил поваров и снабженцев. Сразу стало сытнее. Надо подсказать Пасечнику, пора ему снова сюда на довольствие...

— Ты чего тарелку отставил? Бывший бригадир решил объявить голодовку? Поститься тоже нужно с умом. Был у меня в Асуане в обучении араб Фахми, длинный парень, хитрован, шельма, каких мало. Когда выгодно ему — притворялся шибко религиозным. Но при случае не боялся обмануть самого аллаха. Строгий пост рамазан тянется месяц. Мусульманам разрешается есть только после захода солнца. Мой Фахми жульничал: залезет в ковш экскаватора, пригнется так, чтобы его никто не видел, и жует. Уверял меня, что аллах сквозь железо ничего не видит... Поест и закурит. Дым от сигареты рукой разгоняет, чтобы аллах и дым не увидел. И ты, Шестаков, похоже, сквозь железо не видишь. Про тавровые балки знаешь?

— Ну, знаю...

— А почему молчал? Не отругал меня? Когда Варежкин кран разгружал платформы, я захотел выгадать для себя четверть часика. А твою бригаду задержал бы часа на три. Собрался завалить плитами нужные тебе балки. Знаешь, как это называется? Спихмонтаж. Тебя в те дни хвалили, меня ругали — вот я и обиделся. Варежка тебя в обиду не дала, а мне дала жару. Тут я еще одну тактическую ошибку допустил: не учел, что Варежка навещает Зину, подолгу торчит у ее окна. Короче говоря... У меня волосы блестят?

— Как вороново крыло.

— Еще бы не блестели! Варежка про эту историю Зине рассказала. А Зина вчера мне голову намылила. Пристыдила при новорожденной дочке.

Они коротко посмеялись.

— Послушай, Шестаков, — сказал Галиуллин уже серьезно. — Я знаю, тебе пора переводиться из кандидатов в члены партии. Дать тебе рекомендацию?

— Кто же меня примет в штрафном виде?

— Малость обождем и подадим. Надолго откладывать не будем. Мое мнение, ты за один только час, когда на кран взобрался, весь свой кандидатский стаж прошел. А вторую рекомендацию попросим у Пасечника.

— Согласится ли он теперь?..

— Ты с ним сколько работаешь?

— Второй год.

— Прибавь мои шестнадцать. Я еще на его свадьбе в Асуане гулял. Так что считай: два члена парткома «за»...

Галимзяна Галиуллина можно назвать пожизненным строителем. Еще в ремесленном училище он мечтал стать бетонщиком: не было на стройке, где они проходили практику, машины сложнее бетономешалки. А может быть, это объяснялось тем, что дальний его родственник — кажется, брат деда — Хабибулла Галиуллин прославился на строительстве Магнитки, установив летом 1931 года мировой рекорд: за восемь часов его бригада уложила в фундамент 1196 бетонозамесов. Когда Галимзян впервые попал в Магнитогорск, он с гордостью прогулялся по улице имени Галиуллина... Дед Галимзяна всю жизнь проработал на конном дворе Белорецкого завода, затерянного между отрогами гордого хребта. На юге Башкирии жило много татар, Галимзян говорил и по-татарски, и по-башкирски. Дед, так же как прадед, многие годы был возчиком руды. Захолустная, труднопроезжая дорога тянулась из Белорецка через крутые горные перевалы за станицу Магнитную, некогда Магницкую, на левый берег реки Урал, некогда Яик, к волшебной горе Атач, кладовой железной руды. В те годы на вершине Атача еще зеленела березовая роща, а все лицо горы было, как оспенными знаками, выщерблено ямами. Кое-где в ямах завалялись темно-бурые отломки руды, которые не удалось раздробить без динамита и вывезти. Малорослые двужильные башкирские лошаденки, мохноногие, с густой гривой, девяносто верст тащили сани или телеги, груженные рудой...

Будучи как-то в отпуске, Галимзян проехал с дедом Валиуллой на машине ГАЗ-69 по старой дороге, ныне выстланной асфальтом.

Монотонно урчал мотор, поскрипывал кузов, а Галимзян был под впечатлением скупых рассказов деда и прадеда. Ему слышался в этой ковыльной степи свист ядер и пуль, топот коней Пугачева, слышался звон оружия, выкованного сельскими кузнецами, скрип обозов, ржанье низкорослых лошадей, удалые песни. Степь оглашали проклятья и стоны мятежников. Били батогами, отрезали языки, выжигали на лбу клеймо. Все это запомнилось с детства, а рассказывал дед Галимзяну так, словно сам был участником пугачевского бунта, сам осаждал маленькую крепость в станице Магницкой, сам выкатывал на площадь трофейные бочки пороха.

В юности Галимзян прошел по этой дороге участником лыжного похода Белорецк — Магнитогорск — Белорецк. А молчаливый дед Валиулла проехал на своем веку по этому тракту, понукая лошаденку, сотни раз... Не от деда ли и прадеда унаследовал Галимзян нелюбовь к многословию?