И поэтический - из Батюшкова:

"...Я видел страну, соседнюю с полюсом, близкую к Гиперборейскому морю, где природа бедна и угрюма, где солнце светит постоянно лишь в течение нескольких месяцев, - но где все же люди могут находить счастье!"

Оттого что Лапша читал это равнодушно, поэтический Батюшков прозвучал так же бесстрастно и безрадостно, как скучный Карамзин.

Впрочем, по одному уроку - да еще первому, да еще с поздравительной речью! - судить об учителе нельзя. Подождем, может быть, дальше будет интереснее.

Зато утешил нас другой новый учитель - француз, мсье Регамэ, Иван Людвигович Регамэ. Он вошел в класс решительно, как сказала потом Катюша Кандаурова: "победительно".

Лицо его, красивое, умное, говорило: "Я вас еще не знаю - и вы тоже еще не знаете меня. Познакомимся - вы мне понравитесь, и я вам понравлюсь, - и все будет великолепно!"

Регамэ - француз и родился во Франции, в Париже, но с самой молодости живет в России, окончил Московский университет. По-русски он говорит не только без иностранного акцента, но даже так, как в нашем крае говорят лишь немногие: настоящим "московским говором". На уроке мы, по его заданию, читаем стихотворение "Смерть Жанны д'Арк" (автор - Казимир Делявинь) - о том, как Жанна, простая французская пастушка из деревни Домреми, спасла Францию, разбила напавших на нее англичан и погибла на костре. Когда-то в детстве я читала книжку о Жанне д'Арк, и читала с восторгом! Теперь Жанна предстала передо мной в прекрасном, звучном стихотворении Делявиня. Встреча эта была мне радостна, и отблеск радости осветил для меня и учителя Регамэ. Он заставил нас читать и переводить стихотворение - по скамьям, как сидим:

каждая девочка читала по одному четверостишию. За один час своего первого урока Регамэ запомнил всех отвечавших ему учениц - и в лицо и по фамилии! Он смотрел на нас умными, немного насмешливыми глазами, смотрел дружелюбно и приветливо. Мы чувствовали себя свободно, не связанно, словно и не на уроке. Когда раздался звонок, возвещавший конец урока, Регамэ встал, сказал нам: "Мерси, медам!" - поклонился и ушел.

Он понравился всему классу.

Зато третий из наших новых учителей-мужчин - сам директор нашего института, Николай Александрович Тупицын, не понравился у нас никому. С ним - мы почувствовали это сразу - мы наплачемся! Преподает он самые трудные для нас предметы: математику - алгебру и геометрию. До сих пор, в младших классах, математику преподавала учительница Аделаида Елевфериевна Правосудович и делала это так же хорошо, как Анна Дмитриевна Волкова преподавала русский язык. Аделаида Елевфериевна была очень требовательная, но и очень справедливая.

"Уж такая у меня фамилия - Правосудович! - говаривала она. - Если буду поступать неправосудно, придется мне менять фамилию на "Кривосудович"!"

Алгебру и геометрию мы при ней знали неплохо... Посмотрим, как пойдет учение у директора.

На первый свой урок - по алгебре - он сегодня опоздал почти на полчаса (а общая продолжительность урока - пятьдесят пять минут). Наша классная дама Агриппина Петровна Курнатович, тоже новая для нас, объяснила нам опоздание учителя так:

- Директор ведь! Забот у него, хлопот сколько... Пока дойдет до нашего класса, его по дороге десять человек перехватят.

Наконец директор явился. Очень тучный, очень грузный, он шел с перевальцем и не столько сел на стул, сколько, можно сказать, пролился на него. С минуту он переводил тяжелое дыхание - было видно, как трудно, с одышкой, достается ему такое физическое усилие, как передвижение по коридору!

Потом директор предложил нам несколько вопросов, не вызывая по списку, а просто тыча пальцем в направлении той или другой ученицы:

- Вот вы... черненькая... во втором ряду...

Или:

- Вы, с краю скамейки... в очках... скажите...

Это продолжалось минут десять. После этого директор задал нам урок к следующему разу, но не объяснил нам того, что задает, а только показал пальцем в учебнике:

- Вот отсюда... И досюда... К следующему уроку выучите.

И ушел, не дожидаясь звонка, который раздался несколько минут спустя.

На перемене мы с подругами молчали. Впечатлениями не делились. Да и какие были у нас впечатления от этого коротюсенького урока! Только Варя, которая немного конфузится своего роста (она выше всех в классе!), сказала со вздохом:

- А меня он будет называть так: "Вот вы, дылда..." или:

"Вы там, коломенская верста, к доске!"

Мы с облегчением засмеялись. С облегчением - оттого, что смех перекрыл нехорошее впечатление от этого первого директорского урока.

Вечером дома я рассказываю о наших новых учителях-мужчинах. При этом присутствует Александр Степанович Ветлугин, пришедший к нам, по обыкновению, "на огонек".

- А знаете, - говорит он, - когда ваш институт еще только основали, учителей-мужчин совсем не было - это почиталось неприличным. Кроме священника, отца-законоучителя, преподавали только учительницы. Первого учителя-мужчину пригласили тогда, когда ученицы первого приема перешли в старший класс: было решено, что историю и литературу должен преподавать мужчина. И вот первый учитель-мужчина пришел на свой урок, рассказал ученицам о подвиге русского крестьянина Ивана Сусанина и предложил им тут же написать короткий пересказ этого своими словами. И что бы вы думали? Ученицы - они, кстати, все без исключения были тогда пансионерками выполнили заданное, конечно, по-разному, одни хуже, другие лучше, но все как одна написали везде не "Иван Сусанин", а "Иван с усами". Вот как!

И откуда только Александр Степанович все знает? Даже про наш институт в древности - двадцать пять лет назад! - и про это он знает!

На следующий день мы узнаем очень печальную новость:

Лида Карцева больше в нашем институте учиться не будет.

Еще летом она приезжала ко мне на дачу довольно часто.

Потом стала приезжать все реже: заболела ее мама. Лида и за мамой ухаживала, и хозяйство вела - свободного времени у нее стало меньше. Отец увез больную маму за границу лечиться.

А Лиду отправили к ее тете-писательнице на дачу около Петербурга, в местность под названием "Мариоки", на Черной речке.

Лида написала мне оттуда несколько писем. В последнем письме Лида писала:

Шура, дорогая!

Уж не знаю, к добру или к худу, но моя жизнь меняется.

Я этим огорчена, ты тоже огорчишься, мы ведь хорошо дружили. Я больше в институт не вернусь. Мама больна, ей придется серьезно лечиться за границей не меньше чем до весны. Папа не может оставаться с нею там, ему ведь надо работать. Я тоже не могу быть с мамой за границей, как прежде, когда я была маленькая, - теперь мне надо учиться. Папа поместил маму в хорошую санаторию. А меня решили отправить в Петербург, Обе тетки нажали, как они выражаются, на все педали - и меня приняли в Смольный институт... Вот тебе, Шурочка, и Юрьев день!

Мне это, конечно, очень грустно. Уж на что наш институт был противный, но все-таки в три часа дня уроки кончались, и мы уходили домой до следующего утра. Могли гулять по городу (прощай, дорогая Замковая гора!), могли читать какие хотели книжки. А в Смольном, как в тюрьме. Домой будут отпускать только на каникулы, а книжки - только те, какие разрешат синявки. А главное, подруг жалко! Разве там будут такие, как ты, Маня, Варя" Катюшка? Зато, просто как в насмешку, там будет со мной Тамара Хованская, которую я презираю!

Вот уж действительно повезло мне!

В общем, "и ску... и гру... и некому ру,.."

Шурочка, пожалуйста, очень тебя прошу - не забывай меня!

И остальные пусть не забывают. Я буду вам писать, а вы, смотрите, отвечайте. Только пишите не на Смольный - там синявки читают все письма, а на адрес тети. Будем переписываться, а в конце мая я приеду домой, и будем опять дружить все лето.

Кланяйся своим маме и папе, дедушке, Юзефе, дяде Мирону, Ивану Константиновичу Рогову, Лене, Шарафуту. Поцелуй от меня Варю, Маню, Катюшку и Сенечку.