- Мама, - знакомит нас Соня, - это мои подруги, я тебе говорила. Помнишь? - И Соня смеется беспричинным счастливым смехом.

- Как же, как же! - говорит Сонина мама, обнимая нас и тоже смеясь, как бы отражая радость Сони. - Спасибо, милые, хорошие!

Взявшись под руки, Соня и ее мама уходят.

Мы смотрим вслед им. Только я знаю, какую тайну, тяжелую, горькую, несут они в душе. Глядя вслед их удаляющимся фигурам, я думаю: "Пусть все будет хорошо! Соня, все, все будет хорошо, вот увидишь!"

Снова взрыв хохота, и обиженный голос Аюси, спрятавшейся за спинами подруг:

- Да-а! Объясни ему, объясни ему... А вот я бы посмотрела, как бы он сам, если одна туфля своя, а другая - мамина!..

В общем, беседа течет весело, непринужденно.

Но вдруг Горохов говорит, посерьезнев:

- А я вам тоже хочу объяснить одну вещь... Я недавно совершил один поступок... ну, скажем, странный. Вы знаете, о чем я говорю...

Мы молчим. Ведь дело не в нашем ответе: мы ждем обещанного Гороховым объяснения.

- Если бы вы пришли к выпускным экзаменам с недостаточными знаниями и происходило это по вашей собственной вине, я бы для вас палец о палец не ударил! Ленились, голубушки, небрежничали? Так извольте, как говорится, и саночки возить:

проваливайтесь на экзаменах - так вам и надо! Но вы не были виноваты, вот в чем дело! - Помолчав минуту, Серафим Григорьевич продолжает: - Да, вы были невиноваты. И почему-то это никого в вашем институте не беспокоило. Вы шли на скандальный провал, и никто не хотел вам помочь! Это - вот именно это! - и решило для меня все... Теперь вам понятно?

Мы молча киваем.

И тут же Юлия Григорьевна - она с тревогой следила за тем, как волнует Горохова этот разговор! - быстро и незаметно меняет тему. Она расспрашивает нас, где мы проведем лето, кто из нас собирается учиться дальше, чему и где.

Мы уходим от Гороховых совсем и окончательно обвороженные этими - мы это чувствуем! - чудесными людьми.

Уже в передней, прощаясь, Люся обещает, словно утешая хозяев:

- Мы к вам еще придем!

- Непременно! - подхватывает Катюша Кандаурова.

Около кладбища нас ждут наши друзья гимназисты: Леня, Гриша Ярчук, Макс Штейнберг. И Диночка с ними. У мальчиков сегодня тоже был выпуск. Макс и Гриша получили золотые медали.

Мы стоим все у могилы, у простого, успевшего уже потемнеть креста с простой надписью:

НАШ АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВИЧ

Стоим и молчим. Не надо ничего говорить - у всех одни и те же мысли, одни и те же воспоминания.

Я смотрю на Люсю... "Помнишь, - думаю, - как мы повстречались с ним в последний раз, случайно, в Екатерининском гквере?.."- "Да, - отвечают мне Люсины глаза. - Я еще тогда почему-то подумала: больше я егб не увижу..."

И еще я вспоминаю, как я тогда пожалела: почему мы не сказали ему ничего хорошего, приятного? Никогда, думаю, не нужно откладывать такие вещи! Вот не сказали мы Александру Степановичу ничего, а теперь уже поздно! И не узнает он никогда, как мы его любили...

Мы стоим над могилой Александра Степановича. И мне почему-то вспоминаются слова, сказанные как-то папой:

"Люди отличаются друг от друга тем, какая пустота образуется после них. Один умрет - все равно что стул сломался: покупают новый. Другой умрет никем его не заменишь, никогда не забудешь!"

Пора уходить. Но Маня останавливает нас.

- Вот,- тихо говорит Маня, - постояли, вспомнили Александра Степановича... Все равно как поговорили с ним самим.

Все равно как на секунду услыхали его голос...

На улице Гриша Ярчук недовольно хмыкает:

- Мифтика это!

- Грифенька, фолныфко мое! - говорю я. - Это не мистика - это добрая память о человеке!

Ту же мысль читаю в глазах всех остальных. У девочек, у Лени... В глазах Макса Штейнберга, похожих на бархатные лепестки особенно темных анютиных глазок. Макс даже наморщил лоб, напряженно думая, - наверное, он слышит музыку, рождающуюся в его душе.

Последний визит делаем мы с Леней вдвоем: к "нашему камню" - над железной дорогой.

Только опустившись в это кресло, естественно выдолбленное, промытое в камне столетиями дождей и снежных заносов, мы чувствуем, как мы устали. Денек выдался бурный, пестрый. Выпуск в институте, прощание с подругами. Веселый часок у Гороховых. Печальные мысли на могиле Александра Степановича...

От всего этого я очень устала. Мне хочется сидеть тихо, закрыв глаза, слышать, как шумит соседний лесок, как поют далекие паровозные гудки.

- Взглянет кто на тебя и меня, - мечтательно говорит Леня, - непременно подумает: влюбленные!

- Ну и пусть думают! На здоровье!

- А мы, по-твоему, не влюбленные? Нет?

- По-моему, нет!

- Ты уверена?

- Уверена!

- Очень жаль... - вздыхает Леня.

Мы немножко помолчали. Потом Леня снова начинает:

- Хочешь, я тебе скажу, о чем ты сейчас думаешь? Ты думаешь обо мне"Такой чудесный наш Леня! Такой умный, красивый, талантливый!.."

- Ленечка, это не я о тебе думаю, это ты сам о себе думаешь! Разница?

- Не мешай, Шашура! Так вот, ты думаешь: "Какой этот Леня хороший..."

- И какой скромный! - подхватываю я.

- Так почему же ты в меня не влюблена? - недоумевает Леня.

- Не знаю, Ленечка.. - отвечаю я тихо - Давай помолчим, а?

Со всех сторон бесшумно ползут зеленоватые сумерки. Внизу, под нами, блестит рельсовый путь.

Мы сидим на камне. Леня берет меня за руку. Я приникаю щекой к его плечу. Хорошее, доброе плечо друга.

Издали доносится шум приближающегося поезда. "Иду-у-у!"

Из-за поворота показывается он - предвечерний поезд на Петербург! Большой черный паровоз солидно, хозяйственно топает по убегающим рельсам. За ним длинной змеей разворачиваются вагоны, весело постукивая: "Идем-идем-идем! В Петербург - в Петербург!"

Со своего камня мы провожаем поезд глазами. Вот он и ушел.

Поманил и ушел. Под нами снова пустая рельсовая дорога.

- Скоро и мы, - говорю я. - Уедем-уедем-уедем! В Петербург - в Петербург - в Петербург! Учиться-учиться-учиться!

- Вместе-вместе-вместе! - добавляет Леня.

Очарованными глазами смотрим мы сверху на дорогу. Она

убегает все вперед, все вперед, далеко, далеко...

Благословенны дороги, по которым мы уходим в даль!..

Москва, 1958 - 1959 годы

КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ КНИГИ