Повтори!
Меля усердно и старательно бормочет:
- Если я разболтаю... пусть жябы и шякалы скушяют мою печенку... И скорпиены тоже!
- Хорошо, - одобряю я. - Слушай: эта новенькая - никакая не Люся и никакая не Сущевская! Она... графиня!
- Что ты говоришь? - Меля поражена. - А как ее фамилия?
Этого вопроса я не предвидела. Ну да не отступать же!
- Она - графиня... графиня де Алибрави!
- Ох! - Меля уничтожена. - А почему она об этом молчит?
В самом деле, почему она молчит? Надо врать дальше!
- За ней следят враги. Одного зовут Резонанс, а другого - Майонез...
Ой, с Майонезом я дала маху! Меля не может не знать, что майонез - это соус, который подают посетителям в ресторане ее отца.
- Майонез? - переспрашивает она. - Ты что-то путаешь.
- Да, да, я спутала, его зовут как-то иначе... Ну, да не в этом дело! Важно то, что враги преследуют эту бедную девочку. Они хотят отнять у нее титул и богатство.
- Богатство?
- Да. У нее сто тысяч золотых функелыпперлингов! - продолжаю я врать так вдохновенно, что внутри у меня все хохочет. - Понимаешь?
Но Меля хочет знать все дотошно.
- А какие же это деньги - эти фун-кун... шпун...
- Мексиканские! Золотые функельшперлинги!
- Ох, а я с ней так невежливо... - раскаивается Меля. - Но я ведь не знала, что она из "выжших"... Да, - спохватывается она вдруг, - а почему же в таком случае у нее на завтрак вареная говядина из супа? И с черным хлебом.
- Это для отвода глаз. А дома они с матерью едят мексиканское национальное блюдо "тирли-тирли"... Из пупков птиц киви-киви...
- Какое, какое блюдо? Из чего?
- Тирли-тирли. Из протертых пупков птиц киви-киви!
- А ты у них была, что ли? И ела пупки эти самые?
- Была... Вчера... Целую тарелку схомячила...
Я говорю такими рублеными словами, потому что еще минута - и я не выдержу, расхохочусь-разгрохочусь, по маминому выражению, "как пожарный".
Но тут приходит неожиданное спасение: служитель Степа дает звонок. Конец большой перемене. Надо бежать в класс.
Но Меля так заинтересована, что не отпускает меня. Притянув к себе мою голову (за четыре года нашего совместного ученья я вымахала, долговязая, как Дон-Кихот, а Меля - кругленькая и приземистая, как Санчо Панса) и заглушая звонок, Меля трубит мне в самое ухо:
- А когда это будет? Когда она получит свои сто тысяч?
- Когда? - переспрашиваю я страшным голосом. - Ты хочешь знать когда?
. И тут со мной случается неприятность. Для того чтобы произвести на Мелю еще большее впечатление, я, продолжая сверлить ее глазами, отступаю на шаг назад, чувствую под своей ногой что-то твердое и слышу жалобный вскрик:
- Ох, какая неуклюжая!
Оборачиваюсь и с ужасом вижу, что я отдавила ногу нашей классной даме, Агриппине Петровне Курнатович.
- Простите! - лепечу я. - Я не видела...
- Надо видеть! - с гримасой боли выдавливает она из себя. - Надо видеть...
Ну, как я ей объясню, что не могу видеть... затылком?
Агриппина Петровна направляется в класс, прихрамывая и неодобрительно качая головой.
- Ты ей на мозоль наступила, - шепчет Меля. - Теперь она будет тебя ненавидеть!
С этого дня Агриппина Петровна в самом деле вроде как ненавидит меня. "Ненавидит", конечно, не то слово: просто я вызываю в ней неприятное воспоминание. Мне это очень досадно. Агриппина Петровна Курнатович чуть ли не первая за все годы синявка, к которой у нас, учениц, нет никакой вражды.
Больше того, мы все считаем, что она славная. Наказывает ока редко и неохотно. Не сует нос во все парты и сумки. Не вынюхивает, нет ли у кого-нибудь запрещенных вещей. Не пытается заводить с нами "келейные" разговоры, чтобы выспрашивать об остальных ученицах. Еще одно отличает Агриппину Петровну от других синявок: есть в ней какая-то ласковая сердечность.
Захворает кто-нибудь из учениц - Агриппина Петровна сама отведет ее в лазарет, постоит там, пока врач или сестра милосердия скажут, в чем дело. И, если заболевшей надо отправляться домой, Агриппина Петровна проводит ее вниз, в вестибюль, посмотрит, чтобы она теплее укутала горло, и еще помашет ей на прощание: "Счастливо! Поправляйтесь поскорее!" Может быть, это покажется странным, но, с тех пор как у нас в синявках Агриппина Петровна, я больше никогда не вру, будто у меня болит то или другое в дни, когда я не приготовила уроков.
И подруги мои тоже. Нам просто неприятно обманывать этого милого человека, который так сочувственно относится к нашим болезням.
Забыла еще сказать, что Агриппина Петровна очень беспокоится о тех, кто по болезни не приходит в институт: она справляется у подруг заболевшей девочки, передает ей приветы... Не знаю, почему и отчего Агриппина Петровна такая белая ворона среди черных галок - наших синявок. Не знаю, потому что она в нашем институте служит первый год, приехала из какого-то другого города. О ней ничего не знает даже Меля, а уж она знает всегда все и обо всех! Но, хотя нам ничего не известно о прошлом Агриппины Петровны, Меля с уверенностью пророчит ей печальное будущее: "Эта здесь не заживется, - каркает Меля. - Ее живо сожрут!"
Словом, Агриппина Петровна - миляга. И мы к ней, первой из классных дам, относимся с симпатией. Даже то, что Агриппина Петровна выговаривает некоторые слова с местным твердым белорусским акцентом: "Почему вы такая роетропанная?
Пригладьте волосы!", "Не стойте под дверами!", "Не рассказывайте мне сказку про курочку рабу!" Или: "Возьмите трапку, сотрите мел с грозном доски!", - даже это кажется нам симпатичным. В этом есть какая-то простонародность, домашность, что ли. Мне Агриппина Петровна чем-то напоминает Юзефу с ее говором. А главное, это будничное произношение говорит о том, что Агриппина Петровна не фрейлина высочайшего двора, и это нам тоже симпатично.
Конечно, мы с первых же дней присваиваем Агриппине Петровне кличку. Без этого у нас ведь нельзя, хотя, конечно, нет ничего глупее, как давать клички (да еще иногда насмешливые!)
хорошим людям. Но в первые дни ученья мы ведь еще не знали, что Агриппина хорошая. И прозвали ее Гренадиной Петровной. Это за могучий рост (она ростом гораздо выше, чем самые высокие из наших синявок! Почти одного роста с французом Регамэ!). И еще за то, что ходит она грудью вперед, как гренадер на параде. Но это не злая кличка, весь класс произносит ее добродушно.
В общем, угораздило же меня отдавить мозоль единственной симпатичной синявке!
Теперь я расхлебываю последствия своей неуклюжести. Гренадина не делает мне ничего дурного, не придирается ко мне - этого нет. Но она со мной не разговаривает, не шутит, как с другими девочками. Она вообще не смотрит в мою сторону, видно, ей и смотреть на меня неприятно...
Своим огорчением я делюсь с папой.
- Может быть, мне поговорить с ней, объяснить ей, а?
- Что ты будешь объяснять? Что ты не нарочно отдавила ей ногу? Это слишком глупо - это она сама, наверное, понимает. А извиняться все снова и снова - помнишь, как у Чехова в рассказе "Смерть чиновника"? Маленький чиновничек в театре нечаянно обчихал лысину сидевшего впереди важного лица.
Важное лицо не обратило на это внимания. Но огорченный чиновничек стал везде подстерегать важное лицо, извиняться, умолять о прощении. Он так надоел важному лицу, что оно вспылило, накричало на чиновника, прогнало его к черту. Чиновник вконец расстроился - и помер!
Мы с папой смеемся, но мне все-таки грустно.
Так проходит больше месяца. И настает наконец день, когда в отношениях Гренадины со мной наступает перелом. Враждебность, или, вернее, предубежденность ее против меня, достигает высшей точки и начинает спадать, как полая весенняя вода...
Вот как это происходит.
Глава девятая. ТАЙНЫ! ТАЙНЫ!
Перед началом урока с парты на парту переходит записка, нацарапанная печатными буквами:
ЗАНИМАЙТЕ ЛАПШУ РАЗГОВОРАМИ!