- Ой, ой, ой! Дерьмам делам - Казань горит... Баришням... Шашинькам... Катинькам... Шарафутдин лес ходи, вам ежикам лови... Не нада плакай... Не нада...
От этих ласковых слов мы с Катей снова начинаем плакать. Мы крепко прижимаемся к Шарафутдинову, так что нам явственно слышно, как стучит под солдатской рубахой его доброе, ласковое сердце.
В дверях дома появляется Иван Константинович.
- Девочки-и! Сюда-а-а! - зовет он нас. Мы идем к дому, и я говорю Кате так, словно обещание даю:
- Сто Тамарок за одного Шарафутдинова не возьму!
- А я - двести... - всхлипывает Катя.
В доме мы застаем всех девочек: они только что пришли. Приехал из госпиталя Иван Константинович, пришел Леня из музыкального училища.
Тамара лежит на кушетке в своей комнате и заливается в истерике. Хохочет, плачет, икает, опять хохочет, кричит... Конечно, из соседней комнаты вторит ей в своей клетке попугай Сингапур. В два голоса это получается музыка, невыносимая для слуха.
И вдруг в дверях кто-то с силой стучит палкой об пол и оглушительно кричит, перекрывая трели Тамары и Сингапура:
- Перестань! Сию минуту прекрати это безобразие!
Это папа. Он подходит к несколько опешившей Тамаре и снова стучит палкой в пол, и снова кричит:
- Замолчи! Сию минуту замолчи! Слышишь?
Тут начинаются чудеса! Тамара в самом деле замолкает - правда, не сразу, не в ту же минуту. Сперва ее плач становится тише, исчезают икота и хохот. Тамара уже только плачет, но тихо - без взвизгиваний и криков.
- Леня! - приказывает папа. - Заставь попугая замолчать.
И папа уходит за Леней в комнату, где живет в своей клетке Сингапур. Иван Константинович идет за ними. Я тихонько отделяюсь от группы девочек, стоящих вокруг кушетки, на которой плачет Тамара, и тоже проскальзываю за взрослыми. Я поспеваю как раз к тому моменту, когда Иван Константинович говорит папе с укором:
- Уж ты, Яков Ефимович... пожалуй, перехватил!..
- Нет! - твердо говорит папа. - Не я "перехватил", а вы, к сожалению, до сих пор "недохватывали"!
- Но девочка в самом деле немного истерична. Это болезнь... - словно оправдывает ее Иван Константинович. - У нее бывают истерики...
- Иван Константинович, мы же с вами - врачи. Мы знаем, что в девяносто случаях истерии - из ста! - болезни на копейку, а остальное - дурное воспитание, баловство и дурной характер. А уж истерика - почему мы с вами у бедных людей не слышим истерик? Это дамская болезнь, панская хвороба, дорогой мой! И бывает она почти исключительно там, где с жиру бесятся. Разве нет, Иван Константинович?
- Так-то так... - вздыхает Иван Константинович. - А все как-то...
- Вы только будьте тверды, Иван Константинович, и настойчивы - вы это умеете, - и через полгода Тамара забудет дорогу к истерике. Она здоровая, умная девочка - зачем ей икать и квакать?
- Ну, пойдем туда! - напоминает Иван Константинович. - Надо же узнать, что у них тут произошло...
- А мне пора! - прощается папа. - Я ведь только мимоходом на десять минут забежал: словно чуял!
Я так же незаметно возвращаюсь в комнату Тамары, куда вслед за мной возвращаются Иван Константинович и Леня. Папа исчезает, сделав Ивану Константиновичу знак, что мол, держитесь крепко!
Мы, девочки, по приглашению Ивана Константиновича рассаживаемся за нарядно сервированным столом.
- Так вот, - спрашивает Иван Константинович, - отчего такие слезы? Кто кого обидел?
Сперва все молчат. И вдруг все та же Катенька Кандаурова встает и говорит уверенно, прямо - ну, вообще так, как люди говорят правду.
- Тамара обидела Шарафута. Он яблоки уронил, а она в него яблоками кидала... И "хамом" его ругала, и "болваном"... И еще "чертом косым"... Вот!
- Правда это? - обращается Иван Константинович к Тамаре.
Это, конечно, праздный вопрос. Никому даже в голову не приходит, что Катя, такая ясная, прямодушная, как маленький ребенок, может взвести на Тамару напраслину. Да Тамара и не отрицает.
На вопрос Ивана Константиновича: правда ли это? - она отвечает:
- Правда.
Иван Константинович весь багровеет. Никогда я его таким не видала!
- Я всю жизнь в армии служу... А ты, девчонка, фитюлька, шляпка, - ты смеешь русскому солдату такие слова говорить? Сию минуту извинись перед Шарафутом!
- Как бы не так! - запальчиво говорит Тамара. - Я буду перед солдатом извиняться, еще что выдумали!
- Да! - твердо отвечает Иван Константинович. - Ты извинишься перед Шарафутом! А не извинишься, - так я уйду к себе в кабинет, запру дверь на ключ и не буду с тобой разговаривать, не буду тебя замечать, в сторону твою смотреть не буду!
Все это Иван Константинович произносит тем голосом, каким он говорит, когда он - кремень, скала!
- А эта... эта... - Тамара выпячивает подбородок в Катину сторону (такая она благовоспитанная, такая благовоспитанная, что даже в сильнейшем волнении ни за что не ткнет в Катю "неприлично" указательным пальцем!)- Эта меня не оскорбила, нет? Вы ее спросите! Ей передо мною извиняться не в чем?
- Да... - подтверждает Катя. - Я ее оскорбила, Иван Константинович. То есть я не хотела... нет, я хотела!.. Ну, в общем, я сказала ей очень обидное слово...
- Что ты ей сказала?
- Я сказала: если ее дедушка бил своих денщиков по морде, - значит, ее дедушка был свинья... Это обидное слово, я понимаю...
- Ты просишь прощения у Тамары? - спрашивает Иван Константинович.
- Только за "свинью"! Только за "свинью"! - отвечает Катя. - Это вправду грубое слово... Обидное... За "свинью" я извиняюсь.
- Вот, Тамара, слышишь? Катенька перед тобой извиняется. А теперь ты попроси прощения у Шарафута!
Тамара смотрит вокруг себя с совершенно растерянным лицом. Но ни в чьих глазах она не встречает ни поддержки, ни хоть жалости к ней. Девочки сидят за столом... Катя Кандаурова, все еще дрожа от всех происшествий, жмется ко мне, и я крепко обнимаю ее. Варя Забелина тоже смотрит на Тамару с осуждением. Лида Карцева держит себя, как всегда, "взрослее", чем все мы: ей неприятно, что она пришла в гости, а нарвалась на семейный скандал. И только одна Меля в совершенном упоении от всех вкусных вещей, расставленных на столе; она пробует то от одного лакомства, то от другого, одобрительно качает головой и снова принимается за еду... Нет, никто из сидящих за столом не сочувствует Тамаре! Даже Леня смотрит в сторону. Даже Иван Константинович... только огорчен, конечно, но он тоже считает, что Тамара виновата.
- Шарафут! - негромко зовет Иван Константинович. - Поди сюда...
Шарафут входит в столовую и робко останавливается около порога.
- Шарафут! - продолжает Иван Константинович. - Тамара Леонидовна хочет тебе что-то сказать... Ну, Тамара!
Тамара встает. Она выходит из-за стола. Она раскрывает рот, как рыба, выброшенная на песок.
- Я не хотела... - говорит она каким-то не своим голосом тихо и сипло. - Я прошу прощения.
И, внезапно, рванувшись, она бросается вон из столовой - в свою комнату.
Иван Константинович тоже уходит - к себе в кабинет.
В столовой остаемся только мы, да Леня, да Шарафут. Этот совершенно остолбенел от удивления и смотрит на всех перепуганными миндалевидными глазами.
- Ничего, Шарафут... - подходит к нему Леня. - Ничего, браг, все в аккурате. - И вместе с Шарафутом Леня уходит на кухню.
- Вот что, девочки... - говорит Лида Карцева. - Вы как хотите, а я ухожу. С меня довольно!
- И я ухожу! - поддерживает ее Варя.
Мы всей гурьбой идем в переднюю. Меля успевает засунуть в карман несколько конфет.
- Брось! - говорю я ей. - Нехорошо...
- Нет, почему же? - возражает она. - Они - миленькие, я такие люблю.
Мы идем по улице. Идем гуськом, потому что тротуар тут узкий. Я иду в самом хвосте. Идущая впереди меня Катя Кандаурова говорит, сердито мотая головой:
- И кто только выдумал эти журфиксы! Ничего в них нет хорошего... Терпеть не могу!