Кто-то бежит за нами вдогонку. Это Леня. Без пальто, без шапки.
- Леня! - кричу я ему. - Сию минуту ступай оденься по-человечески! Простудишься без пальто!
- Шашура! - говорит он, запыхавшись. - Дедушка просит, чтобы ты вернулась. Ненадолго... Я потом тебя домой отведу.
Я кричу девочкам: "До свидания!" - и мы с Леней бежим к их дому, бежим, как ветер: я боюсь, чтоб Леня не простудился.
Мы сидим в кабинете Ивана Константиновича. Леня - за роялем (я знаю: это бабушкин рояль). Мы с Иваном Константиновичем - на большом диване. Иван Константинович облокотился на валик дивана и приготовился слушать, склонив голову па руку. В комнате полутемно - лампу потушили, только на письменном столе горит одна свеча.
- Слушайте! - говорит Леня. - Вот сейчас будет бабушкина нота: ля бемоль Бабушка мне много раз говорила: "Возьмешь ноту - ля бемоль, лиловую, сиреневую - и -слушай: это мой голос, это я с тобой разговариваю".
Леня касается клавиша. И в полумраке комнаты поет один звук - нежный и чистый, радостный и грустный. Ля бемоль... Мы слушаем, как он звенит, постепенно затухая...
Леня играет ля-бемольный "Импромптю" Шуберта. Я забываю, что за окном февральский снег, скользят санки, запряженные лошадьми, у которых из ноздрей валит пар. Мне чудится весенний сад, кусты сирени, лиловые гроздья ее, как хлопья, как веселые цветные облачка, упавшие с неба. И сквозь все "бабушкина нота", любимая нота милой печальной женщины, у которой не было счастья.
Я так заслушалась, что и не заметила, как чуть-чуть приотворилась дверь кабинета и кто-то бесшумно скользнул в дверную щель. Это Тамара. Она тихонько садится рядом со мной на диване, обнимает меня за шею. Мы сидим. Молчим.
Я соскальзываю с дивана на пол, освобождая этим место между Тамарой и Иваном Константиновичем, и подталкиваю Тамару к нему. Через минуту они сидят обнявшись: рука Тамары, белея в полумраке комнаты, гладит лицо и голову Ивана Константиновича...
- Знаешь, что я тебе скажу, Шашура? - говорит мне полчаса спустя Леня, провожая меня домой.
- Нет, не знаю. Скажешь - тогда узнаю.
- И скажу, подумаешь... Вот что я тебе скажу: ну до чего досадно, что ты - девчонка!
- А чем это плохо, что я - девчонка?
- Ничего не понимает! - сердится Леня. - То есть просто, скажу я вам, орехи такой головой колоть!.. Тем это плохо, что ты - не парень! Я бы с тобой во как дружил!
- А почему ты не можешь дружить со мной теперь?
- С девчонкой?.. - протягивает Леня как бы с некоторым недоумением. Никогда я с девчонками не дружил...
Я вдруг обижаюсь. Подумаешь, нужно мне с ним дружить! Мало у меня замечательных подруг!
- А я тоже с мальчишками никогда не дружила, - говорю я равнодушно. - И не собираюсь дружить.
Так в тот вечер мы не скрепили нашей дружбы - Леня и я...
Зато с того самого дня все мы, девочки, новыми глазами увидели Катеньку Кандаурову. До тех пор мы были с ней как старшие с младшей. Было это прежде всего оттого, что так относилась к Кате Маня Фейгель. А к тому же все мы были по разным причинам старше Кати, хотя и одного с ней возраста. Живя с отцом, как она сама говорила, "скучной жизнью", то есть одиноко, без друзей, Катя немного отстала в своем развитии и была моложе своих лет. Все мы, остальные, были старше своих лет. Лида Карцева - оттого, что болезнь матери сделала ее, девочку, хозяйкой дома, а в поездках за границу - даже "главой семьи". Маня - оттого, что тяжелая, скудная жизнь рано сделала ее товарищем отца, матери и брата. Я - оттого, что росла среди взрослых, а они (в особенности папа) говорили со мной откровенно, как с равной. Попав в семью Фейгелей и в среду девочек-подруг, Катя тоже стала быстро развиваться и взрослеть. Все это ясно обнаружилось в ее поведении на журфиксе у Тамары.
Глава пятнадцатая. ГОРЕ
Я возвращаюсь домой из института веселая. Скинув с себя ранец и держа его одной рукой за лямку, я влетаю в нашу комнату, где живем мы - Поль и я...
И что-то мне сразу не нравится у нас! Как будто все как следует попугайчик Кики тихонько чирикает в своей клетке, Поль что-то читает... Но она сидит на своей кровати! Этого никогда не бывает! Поль всегда очень твердо настаивает на том, что кровать у человека должна служить только для сна или болезни: спать на ней днем, валяться на кровати днем с книгой, мять постель - все это Поль называет одним из немногих известных ей и исковерканных ею русских слов: "базалАбер", то есть безалаберщина.
А сегодня вдруг Поль - днем! - сидит на своей кровати.
И в комнате пахнет таким знакомым мне противным запахом ее любимого лекарства - эвкалиптовых лепешечек.
Я подхожу к ней близко:
- Поль... Что с тобой, Поль?
Она поднимает на меня глаза - милые мне компотночерносливовые глаза! и ничего не говорит. Но в этих глазах такая боль, что я бросаюсь обнимать ее:
- Поль, что случилось?
- Умерли... - говорит Поль с усилием. - Поль... и Жаклина... А Луизетта осталась... совсем одна... Оказывается, умер брат ее, Поль Пикар.
- Он очень дружно жил со своей женой Жаклиной, - говорит Поль, - они очень любили друг друга...
Поль останавливается, ей тяжело говорить, потому что она не позволяет себе заплакать. И я тоже не плачу перед горем Поля. Помолчав, она продолжает:
- И вот... Поль умер утром, а Жаклина - вечером того же дня. Их похоронили в одной могиле... А девочка их - такая, как ты, ей одиннадцать или двенадцать лет - осталась совсем одна... Моя племянница, Луизетта.
Горе Поля, горе, которое она переносит так мужественно, - ни одной слезы! - придавило и нас с мамой. Мы сидим около нее, гладим ее руки; мы понимаем, что не смеем плакать. Что можно сказать Полю, чем можно облегчить ее горе? Ничем.
- Полина! - говорит мама. - Милая, дорогая Полина... Если вы хотите, чтобы ваша Луизетта приехала сюда, вы хорошо знаете: наш дом - ваш дом. Мы будем растить ее, как своих детей...
- Я еще ничего не могу сообразить... - жалобно говорит Поль. - У меня голова кружится от мыслей... Что-то надо придумать... что-то надо сделать... И не ждать - сейчас подумать, сегодня, завтра сделать... А мне ничего не приходит в голову. Вот... - говорит она вдруг с надеждой, - вот придет мсье ле доктер, он придумает!
Так мы сидим все трое. Сидим и ждем, когда придет папа. Юзефа, которая на кухне истекает слезами от сочувствия к горю Поля, иногда появляется в дверях и со всей доступной ее лаской говорит Полю:
- Може, биштецик скушаете?
Мы сидим, тесно обнявшись с Полем, и мне вдруг приходят в голову простейшие мысли, которых прежде никогда не было... Откуда берутся все немки, француженки, англичанки - бонны, гувернантки, учительницы языков? Ведь их множество; во всякой мало-мальски культурной семье в России они есть, их - целая армия. И в других странах тоже... Почему они покидают свою родину, уезжают на чужбину - иногда на всю жизнь? И мне становится понятно: у себя на родине они не могут работать, не могут заработать на жизнь. Почему они не выходят замуж за своих соотечественников? Я как-то спросила:
"Поль, почему ты не вышла замуж?"
И она ответила мне очень спокойно, без всякой горечи или досады:
"Потому что у меня не было денег, не было приданого... У нас во Франции на таких девушках никто не женится".
У всех этих тысяч немок, француженок, англичанок есть только одно: их язык. В других странах это иностранный язык, и их нанимают за деньги, чтоб они учили этому языку детей и взрослых. Они живут в этих чужих странах, в чужих семьях, растят чужих детей, и каждая откладывает из своего месячного заработка сколько может - "на старость" Откладывает и Поль. Мы иногда вместе с ней заходим в сберегательную кассу, и Поль никогда не берет оттуда ни одной копейки, а только вкладывает те рубли, которые ей удалось скопить за месяц. Как-то Поль при этом сказала мне с удовлетворением:
"Вот еще несколько лет - и я уже могу доживать старость у себя на родине".