- Почему, дедушка? Почему? - задумчиво спрашивает Тамара. - Какое баловство?
- А такое! - упрямо говорит Иван Константинович. - Баловство - это все, что задарма, понимаешь? Вот - Миша: отец его, Семен Михайлович, замечательный хирург был, бесстрашный человек, под огнем неприятеля раненых перевязывал, на себе, случалось, из боя выносил их, Я, бывало, иду с ним, даже перекреститься боюсь... А он - как по бульвару гуляет! Ранили его, контузили, тифом болел - тогда это гнилой горячкой называли, - отлежится и снова в строй! За это, за труд этот адский, за самоотверженность врача, за опасности и лишения, ему и ордена дали, и потомственное дворянство, и все... А Миша - он с малых лет привык, что он - потомственный дворянин, и папа у него орденами обвешен, как елка игрушками, и все двери перед ним открыты, и что ни пожелай - все сделается! До тридцати с лишним лет дожил - трудиться не научился, не любит, не умеет... А теперь уже поздно... Так вся жизнь и пошла под раскат... Нет-с, братцы мои, не баловство человеку нужно и не отцовы заслуги, свои собственные дела, своим потом, своей кровью политые!
- Верно, Иван Константинович, - говорит мама сквозь слезы. - Все верно, что вы говорите...
Иван Константинович привлекает к себе Леню и Тамару. Уже и раньше как-то мама при мне говорила папе, что Иван Константинович любит обоих своих "нечаянных внуков", но Леню - чуточку больше. Потому что Леня - "бабушкин". Он на нее похож и лицом, и характером, он ее любил, и она его любила. Оттого Иван Константинович особенно ласков с Тамарой: он боится, что она это поймет, почувствует...
- Леня! - говорит Иван Константинович, гладя голову Тамары, но смотрит он прямо в красивые "бабушкины" глаза Лени. - Очень тебя прошу понять: граф ты там, или маркиз, или князь, - это не твоя заслуга, и потому это дешевое дело. Вон, говорят, за границей титулы за деньги купить можно! Но если ты настоящий человек и делаешь настоящее дело, и делаешь его хорошо, - так вот это уже твоя заслуга, это трудно, и тебя за это всякий уважать будет. Понимаешь, Леня?
- Понимаю... - тихо говорит Леня. - Я, дедушка, сам тоже так думаю.
...Первое письмо от дяди Миши получили мы через восемь лет после этого вечера. Он писал из города Орска, Оренбургской губернии. Служил он в каком-то учреждении, жил тихо, скромно, незаметно.
"А может быть, до свидания?" - спросил он, уходя в тот последний вечер от Ивана Константиновича.
Нет, это было "прощайте". Свидеться с ним больше никогда не привелось. Никому из нас.
Глава четырнадцатая. ТАМАРЕ ТРУДНО
В тот же вечер, после внезапного приезда и такого же отъезда дяди Миши, папа возвращается домой так поздно, что я уже почти совсем заснула. Это, наверно, звучит странно, когда человек говорит, что он "почти совсем заснул". Большинство людей либо "заснули" - и, значит, совсем заснули, либо "не заснули" - и, значит, не спят. Но у меня с раннего детства создалась привычка ждать, когда вернется домой папа. Иногда, если это затягивается, папа-то может ведь не вернуться и до утра! - я засыпаю. Но чаще всего я лежу и дремлю, - я почти совсем сплю, и все-таки не совсем: какой-то ма-а-а-ленький кусочек моего сознания не спит! Стоит мне в это время услышать голос - или чаще шепот - папы, и я сбрасываю с себя сон, словно одеяло. Я уже не сплю и с нетерпением жду, пока папа тихонько, осторожно подойдет к моей кровати, чтоб поцеловать меня, спящую. Бывает, что я уже совсем сплю, но просыпаюсь именно в этот момент - "от докторского запаха".
В этот вечер я жду его с нетерпением: мне надо задать ему один неотложный вопрос. Папа очень устал - он сидит рядом с моей кроватью, и глаза у него полузакрыты. Но я чувствую, что он доволен - все обошлось у него хорошо.
- Папа, ты операцию сделал?
- Угм... - утвердительно хмыкает папа.
- Ты разрезал человека? - спрашиваю я с замиранием сердца.
Папина профессия - операции, ампутации - для меня еще очень далекая, я ведь никогда не видела, как папа работает. А по картинкам все это представляется мне очень страшным.
- И разрезал, и снова сшил... Своим собственным швом сшил - я недавно его придумал, этот шов, очень удачный!
- А больному это было больно?
- А ты как думала? Конечно, ему было больно. Ну, да не в этом дело... Будет жить - вот что главное! Будет жить и через неделю забудет, как стонал, как кричал, как мучился...
- Ну, а Тамара? - спрашиваю я. - Ей ведь сегодня как было больно! И в первое отделение ее не переведут, и Дрыгалка ее "самозванкой" обозвала, и подруги ее обидели, не пришли к ней... Как ты думаешь, будет она это помнить?
- Возможно...
- Ты думаешь, она теперь станет хорошая?
- Ох, Пуговица ты моя, глупая ты Пуговица! - качает головой папа. - Да, она сегодня ушиблась, больно ушиблась. Но чтоб от этого она сразу - раз! два! три! готово! - сразу переродилась, стала совсем новая, на себя не похожая, - это, миленький ты мой, бывает только в детских книжках "Розовой библиотеки"! А в жизни - нет. Жизнь, Пуговка, она - штука разноцветная... Не только розовая!
Все это - и Тамарины несчастья, и неудавшийся журфикс, и приезд дяди Миши, и поздний разговор этот с папой - происходит в субботу. В воскресенье никаких известий из дома Ивана Константиновича к нам не поступает. В понедельник утром я, как всегда, подхожу к дверям института. Это для меня уже - да-а-авно! - не врата в Храм Науки, как мне казалось в первые дни, а лишь дверь в Царство Скуки. В ту минуту, как я берусь за медное дверное кольцо, я вижу маленькую стройную фигурку. Она стоит на противоположном тротуаре; завидев меня, она торопливо перебегает улицу и берет меня под руку. Это Тамара...
- Я тебя ждала... - говорит она мне, улыбаясь через силу, и улыбка у нее очень жалкая. - Я хотела с тобой вместе...
Ей, видно, тяжело, просто мучительно прийти сегодня, в понедельник, туда, где она в субботу перенесла столько унижений... Мне становится так жаль ее, что я мгновенно забываю, как она раздражала меня своей заносчивостью. Мне хочется поддержать ее, чтоб она забыла все прошлое, чтоб она стала такая простая и ясная, как все другие девочки, мои подруги.
- Тамарочка... - говорю я как только могу ласково. - Вот как хорошо, что мы здесь с тобой встретились! Ну, идем!
Мы одновременно раздеваемся и вместе идем наверх. Гуляем до начала уроков под руку по коридорам. К нам "пристают", как лодки, мои подруги: Варя Забелина, Маня Фейгель с Катей Кандауровой. Подходят еще Меля - как всегда, с набитым ртом - и Лида Карцева. Мы прохаживаемся все вместе. Лида нравилась Тамаре и раньше - Лида держится со спокойным достоинством, как взрослая, Лида целый год жила во Франции, а папа Лидин - известный в городе юрист. Кто мы, остальные, по понятиям таких девочек, как Тамара? Меля - дочь "трактирщика", Маня - дочь "учителишки", я - дочь "врачишки"... Мелюзга! - А Лида - "человек ее круга". Тамара это чувствует. Она улыбается Лиде особенно приветливо, она всеми силами старается понравиться именно Лиде. Но Лида держится сдержанно.
Гуляя по коридорам, мы сталкиваемся с группой: Зоя Шабанова, Нюта Грудцова (внучка городского головы, ах, ах, ах!) и Ляля-лошадь. Тамара густо краснеет. Она крепче прижимает мой локоть - и не кланяется им. Они тоже ей не кланяются. Кончена их дружба - распалась на куски, как разбитый арбуз!
После звонка, когда мы уже идем в свой класс, Лида Карцева, чуть поотстав вместе со мной от других, говорит, как всегда, с легкой насмешкой:
- Шурочка занимается благотворительностью? Очень чувствительно!
- А ты помнишь, что было в субботу? - отвечаю я с упреком. - Неужели тебе ее не жаль?
- Не очень. Она сама во всем виновата.
- Что же, ей от этого легче, что ли, что она сама виновата?
Весь школьный день Тамара держится около меня и моих подруг. Мы, в общем, приняли ее в свою компанию. Правда, ей с нами, вероятно, скучновато с нами нельзя говорить о том, что Тамара любит больше всего: "Баронесса Вревская мне говорила", "Князь и княгиня бывали у дедушки запросто" и т. п. Нам это неинтересно, и Тамара это понимает. Но все-таки она не одна, и, когда в коридорах мимо нас проходят ее бывшие друзья, она даже не смотрит в их сторону.