Тогда же закрыли в нашем городе польский университет, польский театр, польские школы. И вот - ты сама сейчас видела, Саша! - нам, полькам, нельзя говорить на своем родном языке... Только по-русски!
Все это Олеся и Лаурентина рассказывают мне страстным, возбужденным шепотом, и я слушаю, взволнованная их рассказом чуть не до слез.
- Только помни: что мы тебе сейчас рассказали, - никому, ни одному человеку! - шепчет Олеся.
- Ну, господи! - даже обижаюсь я на их недоверие. - Неужели же я побегу звонить про такое? Ребенок я маленький? Или глупая приготовишка?
Я вхожу в класс какая-то вроде оглушенная, у меня в ушах все еще стоит жаркий шепот Олеси и Лаурентины.
В классе никого нет, пусто. Я усаживаюсь за своей партой, горестно подперев голову рукой. Так все нехорошо! И молоко это окаянное... и девочкам-полькам почему-то не позволяют говорить на своем языке!
Дверь из коридора приоткрывается. В нее несмело входят две девочки - не из нашего отделения, а из первого. Обычно мы друг к другу в чужое отделение не ходим. Девочки из первого - гордячки, они смотрят на нас, второе отделение, сверху вниз. А мы - самолюбивые, насмешницы, мы не желаем унижаться перед "аристократками"... И вдруг почему-то две из первого отделения к нам пожаловали!
Не заметив меня, одна из них спрашивает у другой:
- Думаешь, он сюда придет?
- Ты же видела, прямо сюда пошел! - И вдруг, увидев меня: - Людка! А как же эта?
Людка машет рукой:
- Не беда! Она не наябедничает. Мне Нинка Попова говорила: ее Шурой звать, она ничего девочка...
Мне смешно, что они переговариваются обо мне в моем присутствии. Словно меня нет или я сплю.
- Видишь? - продолжает Люда. - Она смеется. Она ничего плохого не сделает.
Выглянув в коридор, Люда испуганно вскрикивает:
- Идет, Анька! Идет сюда!
И обе девочки застывают в ожидании около классной доски.
Я тоже с любопытством смотрю на дверь: кто же это там идет?
В класс входит сторож-истопник Антон Он в кожухе (желтом нагольном тулупе). За спиной у него вязанка дров, которую он сваливает около печки с особым "истопническим" шиком и оглушительным грохотом. Кряхтя и даже старчески постанывая от усилия, Антон опускается на колени и начинает привычно и ловко топить печку. Ни на кою из нас он не смотрит, но я не могу отвести глаз от его головы - никогда я такой головы не видала. Не в том дело, что она лысая, как крокетный шар, - лысина ведь не редкость. Но при этой совершенно лысой голове у Антона борода - как у пушкинскою Черномора! Длинная седая борода, растрепанная, как старая швабра. А лысина блестит, как начищенный мелом медный поднос. По ее сверкающей желтизне рассыпаны крупные родимые пятна и, как реки на географической карте, разветвление вьются синевато-серые вены. Сейчас, от усилия при работе, эти вены взбухли и особенно четко пульсируют. Очень интересная голова у истопника Антона!
- Ну! - командует шепотом Люда, подталкивая Аню локтем.
Аня достает из кармана пакетик, перевязанный розовой тесемкой, какими в кондитерских перевязывают коробки с конфетами.
- Пожалуйста... - бормочет Аня, вся красная от волнения, протягивая Антону пакетик. - Возьмите...
Антон сердито поворачивает к ней лицо, раскрасневшееся от печки, с гневно сведенными лохматыми бровями. Он очень недоволен.
- Ну, куды? - рычит он. - Куды "возьмите"? Торопыга! Вот затоплю, на ноги встану - тогды и возьму...
Так оно и происходит. Антон кончает свое дело, с усилием встает с колен Аня протягивает ему свой пакетик с нарядной тесемкой. Не говоря ни слова, даже не взглянув на девочек, Антон берет пакетик рукой, черной от сажи, сует ею за пазуху и уходит.
Люда и Аня смотрят ему вслед и посылают воздушные поцелуи его удаляющейся спине.
- Дуся! - говорит Аня с чувством.
- Да! Ужасный Дуся! - вторит Люда.
Я смотрю на них во все глаза О ком они говорят? Кто "дуся"?
Туг обе девочки - Люда и Аня - начинают шептаться. Поскольку они при этом то и дело взглядывают на меня, я понимаю, что речь у них идет обо мне.
- Послушай... - подходит ко мне Люда. - Ты - Шура, да? Я знаю, мне о тебе Нинка Попова говорила
- У нас к тебе просьба! - перебивает ее Аня.- Понимаешь, мы пансионерки, мы живем здесь, в институте, всегда. И у нас очень мало окурков!
- Ужасно мало! - поясняет Люда. - Откуда здесь быть окуркам? Учителей таких, чтобы они были мужчины, курили папиросы, - ведь немного. В классах они не курят, в коридоре - тоже, только в учительской, - а в учительскую нам ходить запрещено! Вот ты живешь дома - собирай для нас окурки, а?
- Какие окурки? - спрашиваю я, совершенно обалдев.
- Ну, обыкновенные. Окурки. Окурки папирос. Понимаешь?
Я еще больше удивляюсь.
- Вы курите? - спрашиваю.
Обе девочки хохочут. Я, видно, сморозила глупость.
- Нет, мы с Людой не курим, - снисходительно улыбается Аня. - Мы для Антона окурки собираем.
- Потому что мы его обожаем! - торжественно заявляет Люда. - Он - дуся, дивный, правда?
Я молчу. Антон не кажется мне ни "дусей", ни "дивным".
Просто довольно нечистоплотного вида старик со смешной лысиной.
- И еще мы хотели просить тебя... - вспоминает Аня. - Кто живет дома, у того всегда много цветных тесемок от конфетных коробок. А у нас здесь, в институте, откуда возьмешь тесемки? Мы сегодня перевязали окурки для Антона,- видела, какой красивенький пакетик получился? И, представь, последняя ленточка! Больше у нас ни одной нет.
- Приноси нам, Шура, окурки и конфетные тесемочки!
- И, смотри, никому ни слова! То есть девочкам - ничего, можно. А синявкам ни-ни!
Я не успеваю ответить, потому что в класс вливается большая группа девочек. Среди них - Меля, Лида и другие мои подружки. Обе мои новые знакомки - Люда и Аня из первого отделения - говорят мне с многозначительным подчеркиванием:
- Так мы будем ждать. Да? Принесешь? И убегают.
- Это что же ты им принести должна? - строго допытывается у меня Меля.
- Да так... Глупости... - мямлю я.
- Ох, знаю! - И Меля всплескивает руками. - Они ведь Антона, истопника, обожают! Наверно, пристали к тебе, чтобы ты из дома окурки носила?.. А, кстати, - вдруг соображает Меля. - Надо и вам кого-нибудь обожать! Кого вы, пичюжьки, обожать будете?
- Я - никого! - спокойно отзывается Лида. - Моя мама училась в Петербурге, в Смольном институте, она мне про это обожание рассказывала... Глупости все!
Ну хорошо, Лида знает про это от своей мамы и знает, что это глупости. Но мы - Варя Забелина, Маня Фейгель, Катя Кандаурова и я - не знаем, что, это за обожание и почему это глупость. И мы смотрим на Мелю вопросительно: мы ждем, что она нам объяснит.
В эту минуту в класс вбегает Оля Владимирова. У нее такая коса, как ни у кого в I классе, - не только в нашем, втором отделении, но и в первом. Если бы у меня была такая коса, ох, я бы все время только и делала, что поводила головой то вправо, то влево... а коса бы, как змея, шевелилась по спине то туда, то сюда! Оля Владимирова нисколько не гордится своей косой, разговаривает со всеми приветливо, лицо у нее милое - вообще хорошая девочка. Сейчас она вбежала в класс, поспешно выложила все из сумки в ящик своей парты и почти бегом направляется обратно к двери в коридор.
- Владимирова! - окликает ее Меля. - Ты - обожать, да?
- Да! - отвечает Оля, стоя уже в дверях класса.
- А кого? - продолжает допытываться Меля.
- Хныкину, пятиклассницу. Ох, медамочки, какая она дуся! - восторженно объясняет Оля. - Ее Лялей звать - ну, и вправду такая лялечка, такая прелесть! А Катя Мышкина обожает ее подругу, Талю Фрей, - мы с Мышкиной за ними ходим... - И Оля убегает в коридор.
- Пойдем, пичюжьки! - зовет нас Меля. - Надо вам посмотреть, как это делается.
Мы выходим в коридор, идем до того места, где он поворачивает направо-около директорского стола, - и Меля, у которой, по обыкновению, рот набит едой, показывает нам, мыча нечленораздельно: