И Юлька тоже радуется мне, все заглядывает в мои глаза, все повторяет: "Ох, Саша, Саша..."
- Что "ох, Саша"? Что я сделала плохого?
- Нет, нет, ты хорошее сделала, ты пришла! Это я говорю "ох, Саша, Саша!" - значит, ох, как я рада!
Поль ходит по берегу, восхищается осенней красой быстрой речки, рябой от опавших листьев. По временам она нагибается, чтобы сорвать осенний цветок.
- Знаешь, Саша, - говорит Юлька, - а ведь мы, наверно, скоро уедем.
- Куда?
- Вот не могу сказать... В этот... как его... нет, забыла, как этот город называется. Там татусенькин брат живет. И он зовет нас приехать до него. Пишет, там будет работа и для татуси и для мамци. Лучше, чем здесь... И там можно будет меня лечить. Какие-то ванны. Чтоб я совсем, совсем здоровая была!
Юлька говорит это, отвернувшись от меня, а я слушаю ее слова и смотрю в землю. Когда мы с Юлькой снова встречаемся взглядом, у нас обеих слезы на глазах.
- Уедете? - говорю я, и мне горько-горько.
- Ага... - всхлипывает Юлька. - Я не через то плачу, что нам будет плохо там, не-е, борони боже! С татусей везде хорошо будет! А только... только потому... - Голос Юльки снижается почти до шепота.
- И я тоже потому... - шепчу я.
Мы обе понимаем: нам будет тяжело расстаться. Словно бы и не очень много времени прошло с того дня, как я, убегая от "вора", попала на чужой двор и впервые услышала чистый голосок Юльки, льющийся из погреба:
Нет у цыгана ни земли, ни хаты,
Но он - свободный! Но он - богатый!
Над ним не свищет нагайка пана...
Куда ни взглянет - земля цыгана!
Но сколько потом было тревоги и мучительной жалости, когда Юлька умирала от крупозного воспаления легких! И как славно мы с ней играли, когда она выздоровела, как весело бывало нам вместе и в погребе, и здесь, на берегу речки... Здесь по театральным афишам я учила Юльку читать, а Поль научила ее болтать по-французски.. И вот расстаемся, - и словно всего этого не было.
- Саша, я тебе скажу один секрет... Видишь там, около ресторана, дом? Это тиятр. Когда вы пришли, я там была. Я туда часто хожу -я ведь уже хорошо могу ходить! - а там поют... Как поют, Саша! Утром они поют в своих платьях, - называется "репетиция". Сторож меня пускает, очень вежливый старичок! Я сховаюсь в уголке и слушаю... И, знаешь, я все, все помню!
И Юлька тихонько напевает своим серебряным голоском:
Знаешь ли чудный край, где все блеск и краса,
Там, где розы цветут и лимон золотится?
Странное дело! Песня началась в Юлькином горле, - я видела, как Юлька начала петь, - но звуки полились широко, сильно, их вобрали деревья, словно их отразила поверхность реки... Мне уж кажется, что поет не Юлька, а все кругом! Подошедшая Поль тоже смотрит на Юльку с радостным удивлением.
Туда, туда, о любимый мой,
Хотела б я улететь с тобой!
поет Юлька и словно золотистые мыльные пузыри, нежно позванивая, вылетают из ее горла. Голос Юльки поднимается высоко-высоко - в самое небо! Он перелетает через зубчатый частокол елей на другом берегу реки и слышен оттуда, пропадая, словно тая.
Поль и я смотрим с восхищением то на Юльку, то друг на друга.
- Кто научил тебя так петь, Жюли?
- Никто, - говорит Юлька, застенчиво оправляя на себе платьице. - Никто не учил. Это я у них в театре слышала. Называется "Миньона"... Теперь больше не услышу - они на зиму в городской театр переезжают...
- Ох! - спохватывается Поль, взглянув на часы. - Домой, домой, Саш!
По дороге к дому я вдруг вспоминаю:
- Поль, а какой сюрприз ты мне обещала?
Поль делает непроницаемое лицо.
- Помнишь, - говорит она таинственно, - в сказке король попал во время охоты в когти льва и стал просить льва: Отпусти меня!" А лев говорит: "Хорошо, отпущу, но только обещай отдать мне то, чего ты в своем доме не знаешь!" Помнишь?
- Конечно! И оказалось, что, пока король был на охоте, королева, его жена, родила хорошенькую-хорошенькую деточку, дочку...
Я схватила Поля за руки и радостно заглядываю ей в глаза:
- Поль! У нас дома кто-нибудь родился, да?
- Да! - отвечает Поль, и ее добрые глаза-черносливины влажно блестят. Сегодня утром, пока ты была в школе, у твоей мамы родился сынок - значит, твой брат.
- А как его зовут?
- Его назвали Семеном - в честь твоего покойного дедушки, отца твоей матери. Но все в доме уже зовут его "Сэнечка", "Сэньюша"...
Я мчусь домой такой рысью, что Поль еле поспевает за мной. Мне не терпится увидеть Сенечку-Сенюшу! Я засыпаю Поля глупейшими вопросами: "А ноги у него есть? А почему, когда рождается ребенок, надо обедать в ресторане?"
- Потому что Жозефин (Юзефа) весь день возилась с малюткой и ей некогда было приготовить обед.
- А почему мы с тобой столько часов слонялись по городу, вместо того чтобы идти домой?
- Только тебя там не хватало! В доме был страшный беспорядок. Надо было все прибрать...
- А почему, когда ты пришла за мной в институт, ты была заплаканная... Была, была! Поль, почему ты плакала? Скажи, почему?
Поль отвечает не сразу:
- Потому что мне было очень жаль твою маму, она так страдала... Очень тяжело рождает женщина ребенка! И еще я боялась: а вдруг твоя мама умрет и маленький мальчик умрет? Я плакала от страха. А потом, когда все обошлось и мама осталась жива, и мальчик, такой ангелок, тоже остался жив, - ну, тут, конечно, я заплакала от радости! И мы все обнимались: и Жозефин, и мсье ле доктер, и я, и старый доктор с его незастегнутыми пуговицами... Только маму твою мы не обнимали, потому что она, бедняжка, еще очень слаба, мы боялись ей повредить.
И вот мы с Полем добежали до дому. Уже на лестнице нам ударяет в нос тяжелый запах лекарств, дезинфекционных средств - карболки, йодоформа. Это меня не очень пугает: так всегда, только слабее, пахнет и от моего папы, и от Ивана Константиновича Рогова, и от всех других хирургов, папиных товарищей.
Из передней я сразу рвусь в мамину комнату, но меня перехватывает Александра Викентьевна Соллогуб, акушерка-фельдшерица, всегда работающая с папой:
- Ш-ш-ш!.. Мама спит!
Тут же, взволнованные, притихшие, сидят дедушка и бабушка. Бабушка вытирает глаза.
И вот из соседней комнаты выплывает Юзефа - она торжественно несет что-то похожее издали на белый торт. Но это не торт! Эго маленький, как куколка, совсем маленький человечек, спеленатый и вложенный в красивый пикейный "конвертик". Из конвертика видно только красненькое личико, головка в чепчике с голубыми бантиками. Он мирно спит.
- Тиш-ш-ша! - предостерегающе шипит на меня Юзефа.
- Это он, да? - шепчу я.
- А кто же еще? Звестно дело, ен. Наш Сенечка!
От человечка пахнет чем-то спокойным и милым - нежной кожицей, молоком, мирным сном.
- А поцеловать его можно?
- Нельзя! - говорит подоспевший папа. - Он еще очень маленький, а в нас всех много всякой заразы, мы можем занести и передать ему. Вот не могу уговорить Юзефу, чтобы не дышала на него бациллами, чтоб завязывала нос и рот марлей. Не хочет, старая малпа (обезьяна)! - шутит папа.
- И не хочу! - яростно шепчет Юзефа. - Пускай я малпа, но я не собака, чтоб в наморднике ходить!
Мы с Полем прибежали домой как раз к самому интересному: сейчас Сенечку будут купать! Словно предчувствуя, что с ним собираются что-то делать, он просыпается, открывает глазки - они какого-то неопределенного цвета, белесоватого, с голубизной, но уже сразу видно, что разрез глаз у него как у мамы, очень красивый. Сенечка сморщивает свое крохотное личико, словно ему дали понюхать уксусу, и начинает плакать. Это, собственно, не столько плач, сколько писк. Он разевает беззубый ротишко и скулит:
- Ля-ля-ля-ля-ля...
Его распеленывают. Честное слово, он ненамного больше крупной лягушки или цыпленка! И самое смешное: пальчики его левой ручки сложены в крохотный кукиш! В тот момент, когда его опускают в корыто и начинают поливать теплой водой из ковшика, он сразу перестает верещать. Ему, видно, приятно в теплой ванне. Мне тоже дают ковшик, и я усердно поливаю Сенечку.