Бэнкей шагал рядом с невысоким коньком, на котором ехал Кэнске, и вел с кэраем очень приятный для обоих разговор о засадах и нападениях, отступлениях и долгих ночных переходах, о колчанах из вишневого дерева и тисовых луках, о стрелах из бамбука и стоячих щитах... Монаху и старшему кэраю было что вспомнить.
Но о побоище во дворце Дзидзюдэн они молчали.
Только один раз оба одновременно вспомнили о нем - да и то не сказали ни слова. Это было, когда проезжали поворот дороги, ведущий к заброшенной навеки усадьбе Рокуро-Куби.
Бэнкей и Кэнске переглянулись - и продолжали судачить о воинских доблестях, причем старшего кэрая очень интересовало, как обучают отряды монахов-воинов, и делается ли это так, как в прославленных китайских монастырях.
Потом дорога повела их в горы, все выше и выше, но они знали, что не успеют затемно добраться до монастыря, и расположились на ночлег у хижины лесорубов.
Было уже довольно тепло, снег сошел, и кэраи охотно предоставили хижину в распоряжение Норико, а сами легли у костра. Кэнске строго предупредил молодых кэраев, что если кто-то полезет с утонченными нежностями к девушке, то он, старший кэрай, приласкает такого жениха на свой лад.
- Славная девушка, - сказал он Бэнкею. - Я еще повеселюсь на ее свадьбе. Другая бы там, во дворце, обузой нам была - а Норико спасла молодого гоподина Фудзивара. Послушай, благочестивый наставник... Утром-то все равно расстанемся и больше не свидимся... Что это такое притащил в корзине твой приятель?
- Бронзовое зеркало, - объяснил Бэнкей. - Когда-то давным-давно, когда и Китая еще не было, а была какая-то другая страна, государь Хуан-Ди велел отлить пятнадцать таких зеркал. На них выбиты такие знаки, каких ни в одной книге не увидишь. Шлифовали их, разумеется, монахи. А что с ними сделали, чтобы они стали нечисть сжигать, этого я не знаю, врать не стану...
- Раздобыть бы такое зеркало... - вздохнул Кэнске.
- И на что оно тебе? Сам, что ли, пойдешь на нечисть охотиться? проворчал Бэнкей, и Кэнске понял, что лучше поговорить о чем-нибудь попроще.
Понемногу все угомонились и задремали. Один Бэнкей сидел у прогоревшего костра, перебирая возвращенные старшим кэраем хрустальные четки, - и было ему тоскливо, куда тоскливее, чем в те часы, когда он, хоронясь среди государевых дворцов, выслеживал Рокуро-Куби.
Тогда он шел пусть коротким, но - Путем. Сейчас он сидел в ожидании неизвестно чего. Разумеется, он сделает то, что собрался сделать, вернется в монастырь и спросит отца-настоятеля, правильно лы выполнен приказ, а если да - то каким образом следует продолжать столь необычный для монаха путь.
Он не впервые ощущал эту тоску после боя. Но теперь к ней примешалось еще что-то - давнее, щемящее, больное. Если бы Бэнкей писал стихи, то наверняка в них к печали путника прилепился бы аромат разлуки. Но Бэнкей, простая душа, тосковал без всяких тонкостей.
Вдруг он ощутил взгляд из темноты и, шаря рукой посох, резко поднял голову.
К нему шла трехцветная кошка.
И надо же - монах отлично знал, что из ночного леса вышел на свет костра оборотень, пусть и прелестный в своей пушистой шубке, изящный большеглазый оборотень. А тем не менее обрадовался, протянул руки - и через мгновение прижал к груди милого зверька.
- Где ж ты пропадала, кошка? - ласково спросил он, почесывая белую шейку.
Кошта ткнулась ему в щеку возле самого рта мягкой бархатной мордочкой и громко замурлыкала. Потом, извернувшись, соскочила наземь и повела его за собой к дверям хижины.
Уже догадываясь, что сейчас произойдет, Бэнкей не нашел в себе силы отказаться, отвернуться, остаться у костра. Кошка проскользнула в дверь, приоткрывшуюся, казалось, по приказу ее требовательного взгляда, и Бэнкей вошел следом.
Кошки не было - но лежавшая в углу на куче зимних одежд женщина медленно садилась, в упор глядя на монаха. И это уже была не Норико. Прозрачные узорные одеяния возникали прямо на глазах у монаха, лицо еще менялось, но уже обрело ту поразительную белизну и красоту, которые он уже видел и запомнил.
Бэнкей уставился в пол - но не вышел.
Повеяло от призрачных шелков и струящихся до самого пола волос тонким ароматом.
- Наверно, ты уже понял, кто я, - поднявшись, сказала женщина. И, не дождавшись утвердительного кивка, добавила: - Я - Оно-но Комати.
Бэнкей и тут ничего не ответил.
- Я поэтесса Оно-но Комати, - поняв, в чем дело, усмехнулась красавица. Я умерла сто лет назад, или даже больше, наверно...
- Напрасно ты это сказала, - буркнул монах. - Теперь я знаю, что ты призрак, и должен прочесть над тобой заклинания. А твое имя я действительно однажды слышал, о тебе рассказывали целую историю...
- Ты и раньше знал, что я - призрак, нечисть, гостья из могилы, возразила она. - И все же я не дождалась от тебя ни одного заклинания.
- Не люблю я их читать, - признался монах. - Ямабуси - те, когда читают, чувствуют, как на каждое слово что-то отзывается. А я не чувствую. Я вижу, что получилось, и сам удивляюсь - откуда это взялось? Мне бы чего попроще делать.
- С Рокуро-Куби воевать? - усмехнулась красавица.
- Насчет Рокуро-Куби ты бы уж молчала! Зачем ты их на девочку навела? - строго спросил Бэнкей. - Тебе-то что - а ее бы загрызли... И меня с ними стравила, между прочим.
- Выслушай меня, - сказала красавица. - Да, в этом я была перед тобой неправа. Я заставила тебя сражаться с Рокуро-Куби, потому что не видела другого способа спасти Юкинари! А девочке ничего не угрожало. Я бы при опасности вышла из ее тела - и Рокуро-Куби отступились бы от нее. Они же мое лицо запомнили!
- Отступятся эти звери, как же!
- Прости меня, если можешь, - жалобно попросила она. - Конечно же, я действовала, не подумав! Но я сейчас все тебе объясню!
- Простил... - проворчал Бэнкей.
- Знаешь ли ты, кто я? Почему я вернулась в мир людей? Чего искала? О чем тосковала?
- Ты призрак Оно-но Комати, сама сказала, - стараясь не глядеть в сверкающее нездешней белизной лицо, отвечал монах. - Над тобой заклинания читать надо... И шла бы ты оттуда, откуда появилась...
- Я уйду... - печально пообещала Комати. - Только выслушай! И если ты, услышав мою историю, прогонишь меня прочь, - я уйду. Без единого слова...
- Говори, - позволил Бэнкей и отвернулся.
- Я была прославленной красавицей, - начала она, - и мне даже в голову не приходило, что я могу утратить красоту. Я писала стихи, и даже предположить не могла, что настанет день - и я не смогу сложить танка... Но все это случилось.
- К тебе пришла старость, - понимающе сказал монах. - Она ко всем приходит.
- Но не все так оплакивают свою красоту и свой талант! - воскликнула Комати. - Если бы знал, каково это - владеть красотой, покоряющей страны, и талантом, равным которому нет в столице! И в отчаянии чувствовать, как они понемногу покидают тебя... А как меня любили, как меня желали! Ливень сердечных посланий и любовных просьб обрушивался на мою глупую голову - и вся моя модлодость была чередой летних яростных ливней. Но теперь я вижу - мое сердце не ведало тогда приливов искренности, ни капли правды не было в моих ответных письмах. Нужно было дожить до самой убогой и отвратительной старости...
- Умные женщины, еще не утратив красоты окончательно, постригаются в монахини. Лучше отказаться от чего-то добровольно и с достоинством, чем смотреть, как тают последние крохи... - и Бэнкей вздохнул, потому что и среди монахинь он не видел должного отрешения от мирских страстей.
- Я не могла... - прошептала красавица. - Я не могла... Бэнкей, ты не поверишь мне, но больше всего я сожалела о том, что в моей жизни не было любви... что моя красота и, возможно, талант, помешали мне изведать истинную любовь...
- Тебе? - забыв от изумления все свои обеты и запреты, Бэнкей резко повернулся к Комати. - Ты?..
- Я была слаба и искала того, что ищут слабые души - полутонов, оттенков, отзвуков, сновидений... Когда в мою жизнь вошел тот мужчина, я не поверила ни ему, ни себе. Я сказала - сто ночей подряд проведешь ты у моих ворот! И он повиновался. Он приходил и ждал - и я за своими прекрасными бамбуковыми шторами сидела, затаившись, наслаждаясь его ожиданием... Знаешь ли ты, как это опьяняет душу?