- Страшно, - не стал притворяться смелым Никитин. - Но слезы ваших солдат и меня растрогали...

Поехали обратно в город. Никитин после долгого молчания, потрясенный кратким заключением, спросил у генерала, откуда взялась эта странная камера в форме яйца?

- Это форт Вильгельма, - пояснил Бабкин.

...Николай I был женат на прусской принцессе, поддерживая родственные связи с Берлином, сам часто бывал в Пруссии, и Гогенцоллерны навещали его в России. Одно из свиданий с братом жены Вильгельмом (тогда еще наследным принцем) состоялось в Бобруйске. Как-то вечером Николай с шурином катались верхом в окрестностях города, и, въехав на холм, Вильгельм сказал, что эта возвышенность самой природой создана для сооружения на ее вершине форта. Император согласился заложить здесь форт, как "предмостное" укрепление Бобруйска.

- И назову его "фортом Вильгельма" - в память о нашем приятном свидании, - сказал русский император.

- А я, - ответил шурин, - пришлю из Берлина инженера для строительства этой фортеции...

Немецкий инженер и создал внутри каземата эту страшную яйцевидную камеру, прозванную мешком, но выдумал ее не он сам, а скопировал с камер средневековых тюрем. Коляска уже вкатилась в окраинные сады Бобруйска. Никитин спросил:

- А сидел ли кто в этом ужасном "мешке"?

- Свято место пусто не бывает, - мрачно ответил ему комендант. - Того, кто сидел, давно нет в живых, но я хорошо знал его. В ту давнюю пору я был капитаном Преображенского полка, мне и поручили отвезти его в этот бобруйский "мешок".

- Кто же этот человек, если не секрет?

- Секрета нет. Это грузинский князь Александр Дадиани, а история его ареста и заключения весьма поучительна...

Князь Дадиани был типичным баловнем судьбы, но очень знатным. Предки его по отцу еще в XIII веке получили Мингрелию в подарок от царицы Тамары, а мать была из семьи Нарышкиных, родственных царской династии. Шутя он окончил Пажеский корпус, шутя Николай I навесил на грудь пышный аксельбант своего флигель-адъютанта, шутя он бежал от долгов из столицы на Кавказ, где стал полковником и командиром Эриванского полка. В то время командующим войсками Грузии был барон Григорий Розен, женатый на фрейлине Зубовой, вот на их дочери Лидии Григорьевне и женился князь Дадиани...

Так-то вот тридцатилетний Дадиани, едва ли способный командовать ротой, "очутился вершителем судеб нескольких тысяч солдат и более сотни офицеров, большинство из которых годились ему в отцы". А женитьба на дочери командующего вознесла его выше меры, он разговаривал свысока, на любое замечание отвечал бранью или оскорблениями, а мнение о нем солдат-эриванцев я цитирую буквально со слов Рукевича, который в то время служил солдатом в Эриванском полку князя Дадиани:

- Пустой человек! - говорили старые кавказцы. - От своих грузин отстал, а к нашим не пристал. На нас же, солдат, глядит, словно на рабочих скотов. А петушиться-то горазд, любит...

Но тот же Рукевич писал, что князю простили бы многое, если бы он хоть изредка позаботился о солдатах, если бы он разговаривал с людьми, не оскорбляя их поминутно, раздавая направо и налево зуботычины. Наконец (и это, пожалуй, самое главное), князь Дадиани видел в солдатах Эриванского полка не слуг отечеству, а лишь своих бесплатных крепостных, обязанных на него работать, и не только солдат закрепостил он, а превратил в рабынь и жен солдатских. А кому пойдешь жаловаться, если князь Дадиани зятем у самого командующего? Между тем, барон Г.В. Розен был человеком честным и небогатым, приданое за его дочерью оказалось мизерным, и потому князь Дадиани обратил свой полк не против врагов России, каких тогда на Кавказе было немало, а на благоустройство своих обширных имений в Манглисе (позже ставшем дачным местом грузинской столицы).

Так "служил" Эриванский полк до 1837 года...

В этом году Николай I решил посетить Кавказ. Приближаясь к Тифлису, император заметил много людей, рывших каналы; по тому, как эти оборванцы вытянулись перед ним и его свитой, скакавшей по бокам коляски, царь признал в них служивых:

- Какого полка? - окликнул он их.

- Эриванского карабинерного...

Пастухи гнали в горы отары овец - того же полка, мостили дорогу каменщики - того же полка; наконец, от быстрой езды загорелись оси колес царской коляски, и побежал за водой с ведром к ручью босяк - того же карабинерного.

- Поди-ка сюда, - поманил его царь, когда оси перестали дымиться. Сознайся мне, каково тебе служится на Кавказе?

Тот по простоте душевной сказал, что плохо. На винокуренном заводе в Манглисе - жить было можно, и пьян каждый вечер, а вот как наладили его мыло варить на продажу в Тифлисе - стало хуже:

- Потому как мылом помоешься, а есть-то хоцца! Вот и хожу, как дурак, сам чистый, а в животе пусто.

- Ну, ладно, - сказал император, - вижу, что заехали мы в царство винокуров да мыловаров... Катенин! - окликнул он своего адъютанта. - Давай, Катенин, сворачивай с шоссе, скачи в Манглис, разузнай, что там у князя Дадиани, и в Тифлисе вечером мне доложишь...

В имении князя Дадиани размещался штаб Эриванского полка; прослышав, что царь близится к Тифлису, Дадиани снарядил в Манглис своего адъютанта, чтобы как можно скорее обул и одел солдат, чтобы спешно роздал им жалование. Но Катенин уже был в Манглисе. "Перед ним выстроились более шестисот каких-то нищих оборванцев и босяков, не имевших даже отдаленного сходства с воинскими чинами". Эриванцы в один голос сообщили Катенину, что на полковой барщине ни копейки не заработали, а секут не только солдат, но и жен их, которых князь - командир полка, принудил к работам. Гут прискакал посланный от Дадиани адъютант и начал направо и налево сыпать в солдат медяки из торбы:

- Хватит врать, что вас обижают. Если вам и этого мало, так его сиятельство сулит еще торбу прислать...

Катенин поскакал в Тифлис - для доклада. Николай I выслушал его и, помолчав, воскликнул:

- О, великий Шекспир, где ты?

9 октября царь с утра был на смотре грузинской кавалерии за Курою, а в полдень назначил смотр Гарнизона Тифлисского и Эриванского полков на Мадатовской площади. День выдался очень жаркий, солдат начали готовить еще с ночи, загодя их выстроили на площади, они устали, изнемогая под тяжким бременем мундиров, скаток, ружей и амуниции, "а первая шеренга с густо нафабренными усами и бакенбардами не смела даже улыбаться". Стояли. Ждали. Чтобы поглазеть на царя, площадь запрудила громадная толпа горожан, много людей сидело на крышах, а на балконе дома Шемирхана восседали семейства барона Розена и Дадиани, веселые и разряженные. Ожидание затянулось, несколько солдат упали из строя при обмороках.

Наконец, в окружении свиты показался император, скачущий на лошади. Декабрист И.И. Борер, очевидец парада, вспоминал, что "барабаны загрохотали, музыка гремела, но царь махнул рукою и водворилась тишина" (даже в толпе горожан).

Зычным голосом на всю площадь царь позвал:

- Полковник князь Дадиани!

Барон Розен пояснил, что его зять только что объявился с головной болью и сейчас - вон - сидит на балконе.

- Ко мне его! - велел император; при этом он нервно прохаживался вдоль фронта, ни с кем не разговаривая и - ждал.

На площади появился князь Дадиани, еще издали он держал два пальца возле виска, то ли заранее приветствуя сюзерена, то ли от головной боли, а в лице его не было ни кровинки.

Не все на площади слышали, что говорил ему царь, до слуха людей доносились отдельные слова, чуждые боевой жизни:

- ...был лучший полк... свиней пасли... мыло варишь... а... где слава?.. эти овцы... не достоин... Снять!

Последнее слово прозвучало отчетливо, словно могучая оплеуха, отпущенная с налету. Дадиани торопливо отстегивал жгут аксельбанта, но пальцы его не слушались, и тогда император, шагнув к нему, сам рванул с груди князя золотой аксельбант, с плеча Дадиани полетел и золотой эполет полковника.

Обесчестив своего флигель-адъютанта и разжаловав его из полковников, Николай I гаркнул на всю Мадатовскую: