- Не удивляйся, - сказал он мне. - Хотя ныне церковь и гонима, но я решил посвятить себя служению самой высшей власти. Здесь мое последнее прибежище, где могу думать спокойно, и пусть не всем, но кому-либо облегчу душевные терзания...
Но моих терзаний он облегчить не мог, лишь озадачил:
- Будь осторожен и не сделай глупости...
- Какой? - не понял я.
- Разве не знаешь, что большевики устроили для генералов старой армии хитрую ловушку, в которую многие и попались, словно мухи в паучьи тенета... Ты ведь, насколько мне известно, был весьма доверителен с Михаилом Бонч-Бруевичем?
- Да.
- Так вот, - тихонько пояснил Оболенский, - его личный вагон давно стоит назапасных путях Царскосельского вокзал, и там его по ночам навещают... тайком, словно воры.
- Кто?
- Подобные тебе... Ты стал непонятлив! Но ведь все давно ясно. У него родной брат Владимир Бонч-Бруевич состоит при Ленине в Совнаркоме, вот два братца и спелись...
- Михаил Дмитриевич, - отвечал я, - всегда бывал со мною предельно искренен, и мне даже любопытно, что сказал бы он мне в моем нынешнем положении. Кто я? Кому я нужен?
Наверное, Оболенский в этот момент понял, что отговаривать меня бесполезно, ибо решение мною принято, и он, как священнослужитель, осенил меня широким крестом:
- Всевышний да наведет тебя на путь истинный...
Не кто иной, как Бог, и привел меня ночью на запасные пути Царскосельской дороги, на которые я выбрался со стороны Семеновского плаца, чтобы не привлекать чуждого внимания. В неразберихе путей и стрелок, спотыкаясь о рельсы, я отыскал вагон Бонч-Бруевича по лучам света в его зашторенных окнах. Издали я точно определил, что часовых в тамбуре не было. Как профессионал тайной разведки, я, конечно, не подгонял события, сознательно выжидая время, затаившись в потемках, и сначала пронаблюдал за этим вагоном... Все было тихо. Но вот взвизгнула дверь, тень человека, появясь из тамбура, метнулась в сторону. Мне в этом человеке показалось нечто знакомое.
- Стой! - крикнул я. Он пустился бежать, высоко перепрыгивая через рельсы, но я все же нагнал его и остановил, чиркнув спичкой, чтобы увериться. - Я не ошибся. Это же ты...
Да, это был Володя Вербицкий, однокашник по Академии Генштаба, с ним я вел триангуляцию в лесах Лужского уезда, мы вместе ломали шеи на парфорсной охоте в Поставах (и не знал я лишь одного - что встречу его потом агентом абвера).
- Ты так срочно вылетел из вагона, будто тебя там кипятком ошпарили... Можно узнать, о чем вы там говорили?
- Лучше бы этого разговора и не было, - пылко отозвался Вербицкий. - Я пришел узнать, каковы условия приема в большевистскую армию, которая пока еще только на бумаге, а этот старый дурак начал попрекать меня и все старое офицерство за поругание заветов святой отчизны, мол, мы, бывшие офицеры, потеряли не только офицерскую честь, но и...
- Постой, - перебил я Вербицкого. - Но, может, Михаил Дмитриевич и прав, ибо все-таки армия защищает не власть, какая есть, а должна прежде всего оборонять родину.
- Милый! - воскликнул Володя, едва не плача. - Да где ты видишь родину, если вместо нее осталась костлявая и крикливая уродина. Жрем павших лошадей. Сожрем собак и кошек. Примемся жрать крыс... это родина? Нет уж, такая власть от меня услуг не дождется. Махну на юг, а там... что Бог даст. Прощай.
- Прощай, - отозвался я, и Вербицкий скрылся во мраке, ныряя под товарные вагоны, мерзнувшие на путях станции...
По-прежнему светились окна вагона, в который мне следовало подняться, как на эшафот, чтобы проверить себя на прочность духа. Я не сомневался, что разговор с Бонч-Бруевичем будет неприятным и резким для нас обоих... Про себя я решил, что в случае чего всегда можно и отстреляться!
Бонч-Бруевич в шинели, накинутой на плечи, сидел за столом штабного купе и писал. Я не явился для него привидением с того света, и он даже не удивился моему ночному визиту. Первое слово, конечно, не за ним, а за мною, и я нашел пусть не самые удачные, но все-таки выразительные слова:
- Как видите, я не спешил к вам, как другие, ибо торопливость необходима лишь при ловле блох.
- Я васдавно ждал, - последовал странный ответ.
- Вы? Меня? Давно?
- Прошу садиться. Из этого вагона я рассылаю многим генералам и агентам разведки Генштаба приглашения, дабы они соблаговолили почтить меня своим посещением... для разговора о будущем. Их личном будущем и будущем всей России. Я писал и вам по адресу на Вознесенский проспект, но... увы.
- Я теперь живу не там.
- Скрывались?
- Естественно.
Бонч-Бруевич опять-таки нисколько не удивился.
- Правильно делали, - сказал он. - Попадись вы теперь на Гороховой два, и вас бы пришлепнули, словно комара. А ваша голова еще может пригодиться для служения отечеству.
- Вы уверены в этом? - усмехнулся я.
- Да! Пока существует система государственного устройства, до тех пор будет необходима система оборонительная и охранительная. А следовательно, страна всегда будет нуждаться в людях, подобных вам... Как вы относитесь к новой власти?
Я душой не кривил, оставаясь предельно честным:
- Это не власть, а чума какая-то... зараза! Большевики изображают свою перетряску как некий народный праздник, а в моем убогом представлении революция - это не праздник, а подлинная беда народа, которая, боюсь, завершится для всех нас гибелью нации, истории, культуры и религии... Других ценностей в народе я не вижу, эти суть самые главные!
- Мне тоже не все по вкусу, - согласился Бонч-Бруевич. - Умный любит ясно, а дурак любит красно. Тошно от демагогии! Перегибов и свинства уже достаточно. Но мы не имеем права забывать о долге перед русским народом. Не сейчас, так позже армия возродится, отобрав все лучшее, что было в старой русской армии. Наконец, такая великая держава, как Россия, не может обходиться без глубокой и точной разведки...
Разговор принял профессиональный характер. Понизив голоса, словно остерегаясь чужих ушей, мы с великим огорчением пришли к выводу, что в этой войне наша разведка не проиграла, но и не выиграла. Не потому, что агентура Генштаба была плоха, а скорее по той проклятой причине, что предательство внутри имперского аппарата губило нашу кропотливую работу.
- Признаюсь, без службы мне тяжело, - сказал я. - Тянет в армию... без нее нет мне жизни! Но... кому служить? Родине - да, я готов отдать всего себя и все свои знания. Но служить хамам, которые меня, заслуженного генштабиста, излупили на вокзале...нет!
- Хамства много, - не возражал Бонч-Бруевич. - Нечто подобное пережил и я сам, когда меня выдвинули в командующие Северным флотом. Но, дорогой, по десятку гнилых яблок в корзине нельзя же судить обо всем урожае в нашем обширном саду. Скажите, вы готовы к чистосердечному разговору?
- Для этого я посетил ваш вагон, о котором ходят самые зловещие слухи. Меня волнует иное: я имел отличную аттестацию, верой и правдой служа его императорскому величеству. Таким образом, для новой власти я всегда останусь лишь "гидрой контрреволюции", которую надо душить рукою пролетариата.
Бонч-Бруевич поставил на плиту чайник с водою.
- А я разве не гидра? - проворчал он совсем по-стариковски. - Я ведь тоже служил царю согласно старинной немецкой поговорке: "У меня в Пруссии есть любимый король".
- Да, - отвечал я, - эта поговорка оправдывает всех нас, но я, простите, всегда ценил и слова Герцена: "У меня в России есть любимый народ". Пожалуй, ради этого и сижу подле вас и не откажусь от стакана горячего чая...
Чай пили молча, как извозчики в трактире, которые все знают друг о друге. Разговор, сначала острый, казалось, увял. Михаил Дмитриевич как бы между прочим спросил:
- А вы являлись на регистрацию офицеров?
- Чтобы сидеть в тюрьме? Не дурак же я!
- Документы у вас старые?
- Новейшие, - не скрывал я, тут же предъявив их. - Сами понимаете, что пришлось побыть в амплуа карманника.