Да и не было у меня крыльев - оторвали их с мясом!
8. Кому я теперь нужен?
Каждый агент разведки дорого заплатил бы, чтобы хоть раз увидеть "Черную книгу тысячи имен", хранившуюся у немцев в большом секрете. В самом конце войны американцы умудрились каким-то образом стащить ее, и с тех пор она считается бесследно пропавшей, во что я не верю. На протяжении многих лет в "Черную книгу тысячи имен" вносились грехи не только тайных агентов, но и всех людей, достаточно авторитетных в самом респектабельном обществе. Книга рассказывала, кто пьяница или наркоман, картежник или растлитель малолетних, кто живет (или жил) на содержании женщин, кто берет (или брал) взятки, кто не откажется от услуг проститутки или подвержен содомскому пороку. Все эти сведения в Берлине собирались чуть ли не со времен знаменитого Вильгельма Штибера, чтобы в нужный момент путем грубого шантажа использовать слабости человека в своих целях. Уверен, что моего имени в "Черной книге тысячи имен" никогда не было, да и быть не могло, ибо я вел жизнь очень скромную, а пороков всегда чужался...
Вы спросите, к чему я вам все это рассказываю?
А вот к чему. Так или не так, попал я в эту "Книгу" или нет, но американцы на меня все-такивышли . Навестивший меня полковник Робине представился членом американской миссии Красного Креста в России, и мне, поверившему ему на слово, пришлось выслушать его речь, звучавшую в те дни весьма убедительно. Робине был конкретен. Он не стал развешивать у меня под носом тряпье благородных декораций, чтобы в их тени разыграть спекулятивную сделку с моей совестью, - нет, он резал правду-матку в глаза, и меня от этой правды корежило. По его словам, наша разведка осталась без хозяина, связи ее центра с заграницей прерваны, а "временным" в Петрограде нет никакого дела до таких специалистов... как я, например!
- Где сейчас ваше место? - напористо говорил Робине. - Кому нужны вы теперь у себя дома, если армия вас отвергла? Всю жизнь вы знали только свое дело, а другого и знать не можете.
- Да. Так. Увы.
- Между тем ваша агентура может быть крайне полезна нам, и не только нам, а всем союзникам по блоку стран "сердечного согласия". У вас, русских, многолетние связи не только в Европе, но даже в Азии, и центры вашей разведки, освоенные еще до войны, немцы даже не колыхнули, так отлично они законспирированы. Наконец, вы, русские, владеете такими трюками своего ремесла, каким можно лишь позавидовать.
- Благодарю. Приятно слышать.
- Чтобы не быть голословным, - учтиво продолжал Робине, - я скажу, что самая сильная ваша агентура на заводах Круппа уже работает на нашего "дядю", и нам здорово повезло, ибо именно от ваших коллег мы получили ценнейшие сведения германской пушке "Колоссаль", способной издалека обстреливать Париж... Подумайте над моим предложением!
[Здесь, на мой взгляд, автор мемуаров допускает преувеличение. Русская агентура Генштаба, хорошо внедренная в Германию и даже в немецкий генштаб, с 1917 года стала работать на секретный американский отдел "Q2 - В", но американцы не говорили, в пользу какой страны они работают.]
Невольно припомнилось подневольное житие в бараках Эссена; да, я видел там толпы изнуренных рабочих, но мог лишь догадываться, что среди этого "быдла" скрываются мои же коллеги с отличным академическим образованием. Я поверил, что полковник Робине не дурачит меня, а наша агентура в Эссене, оставленная за бортом России, уже перекуплена "на корню", как отличное зерно для будущего прибыльного урожая. Теперь понадобился и я, генерал-майор старой чеканки, а Робине уже дал понять, что ни масла, ни меду на меня не пожалеют...
"Заманчиво! Но... где же моячесть ?"
Робинсу надоело мое молчание.
- Время идет, а вы слишком долго думаете, как и все русские... О чем думаете, позвольте спросить?
- Конечно, о своей родине... Я не спрашиваю, как вы нашли меня, но в одном вы правы: мы сейчас никому не нужны. Но я еще не теряю надежды, что со временем в России все образуется, и такие люди, как я, еще смогут послужить отчизне, ныне поступающей с нами словно злобная мачеха.
- Разговор окончен? - резко поднялся Робине.
-Нет! - резко ответил я. - Я верю, что вы состоите при миссии Красного Креста, но с миссией ко мне вы пришли чересчур опрометчиво, ибо я скрываюсь на чужой квартире, а ваше появление здесь угрожает людям, приютившим меня... Из вас, полковник, никогда не получится хорошего агента!
- Извините за оплошность, - откланялся Робине.
Я закрыл за ним двери на все запоры, потом в ужасе подумал, что мне угрожало, если бы я сгоряча дал согласие.
И тут я проснулся и вскрикнул: "Что, если
Страна эта истинно родина мне?
Не здесь ли любил я? И умер не здесь ли?
В зеленой и солнечной этой стране..."
...Я тогда скрывался на Почтамтской, дом No 5.
Впрочем, вся эта история с Робинсом случилась позже, почти сразу после Октябрьского переворота, но повествование лучше начать с тех дней, когда я появился в столице.
Оскорбленный солдатским мордобоем, я тащился на Вознесенский проспект, уповая найти в тиши старой квартиры успокоение духа. Все писавшие о Февральской революции не забыли упомянуть, что столица утопала в шелухе подсолнечных семечек. Их грызли на Руси всегда, но теперь сугробы (не преувеличиваю!) шелухи, в которых утопали ноги прохожих, казалось, навеки погребут под собой самые светлые идеалы человечества. Никакой историк не брался объяснить, как и почему возникла эта массовая эпидемия грызения семечек, ставших вдруг столь популярными в публике, и вообще - откуда взялась эта шуршащая зараза, покорившая Петроград, именно в лето 1917 года? Еще я заметил, что мусор и помои не вывозились, как раньше, а копились в кучах и лужах на задних дворах, отчего зловоние стало чуть ли не главным ароматом послефевральской столицы... Наконец, я - по дороге домой - видел много митингующих, но ликующих не встречал. Напротив, на лицах прохожих лежала несмываемая печать испуга и неуверенности; люди ходили скоробежкой, оглядываясь, словно их преследовали. Одну революцию они сделали, но теперь ожидали другую, и если первая не принесла радости, то второй просто боялись. Об этом я услышал в разговоре двух женщин:
- Со второй или с третьей, а Россия тогда кувырнется в канаву! Ни одного камушка не оставят, всех пронумеруют, одни шоферы выживут, развозя питание по начальникам...
Наконец-то, усталый, я поднялся на третий этаж, держа ключ наготове, чтобы отворить квартиру, но двери ее были распахнуты настежь. Сразу от порога громоздились какие-то сундуки и узлы с тряпьем, а худенькая девочка с косичками, держа на руках беременную кошку, завопила в глубину квартиры:
- Дядя Петя, а к нам лезут... с чемоданом!
Только тут выяснилось, что "дяди Пети" с окраин столицы уже теснили "классового врага" в его буржуйских пустующих квартирах, и явившийся на зов девочки дядя Петя, гордясь чистотою своих кальсон, внятно и толково объяснил мне, дураку:
- Будя! Попили нашей кровушки, а нонеча весь мир насилья мы разрушим. Но мы же не звери, а пролетарцы вполне сознательные, потому все барахлишко твое в угловушку спихачили, вот и живи себе на здоровье... Плохо, что ли?
Из дверей комнат выглядывали какие-то остроносые и юркие старушенции, шушукались. Они, конечно, не звери. А что мне-то делать? Не драться же с ними... Я заглянул в угловую комнату, отведенную для меня, увидел свалку вещей и мебели и даже не вошел внутрь. Но, проходя мимо ванной, я увидел, что в ее фарфоровой лохани, где недавно царила пирующая крыса, теперь свалены дрова вперемешку с книгами из моей библиотеки.
Да, жильцы, конечно, не звери. Но они еще и не люди...
- Не слишком ли это жестоко, - спросил я, - греть свое пузо сгорающими мыслями людей, которые были умнее нас?
На это дядя Петя с апломбом отвечал, что у него в голове полно новых мыслей, созвучных новой эпохе, а щи варить тоже ведь надо? Я скинул шинель (без погон) и остался в мундире генерал-майора при золотых эполетах; моя метаморфоза вызвала такой переполох, что юркие старушки мигом убрали носы из дверей, а дядя Петя, кашлянув, даже отдал мне честь.