- Догадываюсь. Значит, хорошо вас учили, если не забыли прежних уроков. Но если вы ждете от меня отличных рекомендаций, то я, милостивый государь, воздержусь.

Это меня просто ошарашило:

- Как? Разве вы знаете меня с дурной стороны?

- Напротив, с хорошей стороны. Но вы не первый, кто появился в моем вагоне, клятвенно заверяя в том, что согласен верой и правдой служить любимой советской власти.

- И...?

- И, к сожалению, получив паек, обновив себя внешне, вынюхивали наши штабные планы, после чего бежали на юг - к Каледину! А я, старый дурак, еще просил за них у Подвойского, сам нахваливал их перед Лениным, что нельзя бросаться такими драгоценными кадрами. С другой же стороны, - договорил Бонч-Бруевич, - от бывших коллег многого и не жду. Их столько трепали в разных исполкомах, столько издевались над ними в различных "чрезвычайках", что у них психика давно сдвинулась набекрень, а обид накопилось выше козырька фуражки.

Мне понравилось, что Михаил Дмитриевич не вставал горою на защиту благородства советской власти, которая третировала нас, бывших офицеров, а сумрачно признался, что он, Бонч-Бруевич, несмотря на свой богатый опыт контрразведчика, никогда не может поручиться за своих бывших коллег.

- Понимаю, - отвечал я с искренним вздохом...

Неожиданно раздалось близкое пыхтение паровоза, звонко громыхнули буксы сцепления, и тут Бонч-Бруевич удивился.

- Что-то новенькое, - сказал он. - Хотя бы предупредили с вечера... Еще завезут куда-нибудь в лес за Вырицу и в лучшем случае отпустят в одних кальсонах. Вы, кстати, при оружии?

- Конечно.

- Ловкий вы человек, как я посмотрю, - весело рассмеялся Бонч-Бруевич. - Документы у вас бухгалтера с Путиловского завода. Выбриты как следует. И даже при оружии.

- Так давайте решать, - настоял я. - У меня немалый опыт агентурной работы, и вы сами знаете, что генеральские лампасы я добыл не поклонами в министерских передних. Я человекчести , и, если дал слово русского офицера, я не подведу вас. Поверьте, не ради жирного пайка и не ради новых штанов я пришел к вам. А вы... вы боитесь поручиться за меня?

Бонч-Бруевич что-то слишком долго обдумывал. Потом извлек из своих бумаг фотографию немецкого генерала с очень гордым и злым лицом хитрейшего и всезнающего сатира.

- Поручусь! А вам знаком этот умник?

- Да. Это генерал Макс Гоффман, хорошо памятный по разгрому армии Самсонова, и, как я слышал, он сделал отличную карьеру, став начальником штаба всего Восточного фронта.

- Мало того, - добавил Бонч-Бруевич, - этот громила ныне возглавляет германскую делегацию по мирным переговорам в Бресте, а полковник Владимир Евстафьевич Скалой [В.Е. Скалой(1872-1917) - полковник Генштаба, по матери потомок знаменитого Леонарда Эйлера, родственник композитора С.В.Рахманинова; служил в русской разведке, считался отчаянным монархистом; как офицер, всегда имел безупречную репутацию. Впрочем, существует версия, будто Скалон покончил с собой, узнав об измене любимой жены.], наш военный представитель в Бресте, застрелился, очевидно, не выдержав остроумных издевок со стороны этого Гоффмана... Вы не согласились бы заменить покойного Скалона в Бресте?

- Я бы на месте Скалона стрелял не в себя.

- Но и в Гоффмана стрелять тоже нельзя...

Во время этой беседы наш вагон ни с того ни с сего вдруг сильно дернулся, сцепленный с паровозом, и нас, двух генералов, медленно повлекло во тьму ночи, как в бездну.

- Интересно, куда мы поехали? - насторожился я. - Впрочем, я готов через угольный тендер проникнуть в будку машиниста, чтобы узнать о его намерениях...

Бонч-Бруевич откинул одеяло на своей постели:

- Не стоит! Вообще-то, милейший коллега, я не ожидал вас увидеть сегодня, вы сами пожаловали. Так потрудитесь разделить со мною все тяготы и приятности нашего путешествия.

- Но...куда ? - снова спросил я.

Паровоз быстро набирал ход, под вагоном железно прогрохотал мост через Обводный канал, и скорость увеличивалась.

- Не советую прыгать на ходу, - заметил Бонч-Бруевич. - Все русские дороги теперь кончаются в Москве, куда скоро переберется и правительство, а посему именно в Москве мы договорим до конца. И нет в природе такого соловья, который бы умер, прежде не завершив своей прекрасной арии...

Укладываясь спать, я вдруг расхохотался.

- Что вас так сильно развеселило?

- Простите, Михаил Дмитриевич, но я нечаянно вспомнил, что ваш вагон называли "генеральской ловушкой".

- Вот вы и попались в нее... Спокойной ночи!

Он оказался прав. Впервые за все эти долгие и кошмарные дни я провел спокойную и благотворную ночь.

Постскриптум последний

В конце этой книги мне очень не хватало... конца!

Первая часть романа уже была опубликована в одном из журналов, и до меня дошли слухи, что сербы восприняли роман благожелательно. Но сам-то я еще долго страдал в трагическом неведении: финал судьбы моего героя оставался загадкой. Так бывает в истории, что дату рождения человека обнаружить подчас гораздо легче, нежели отыскать его могилу, дабы установить год смерти. Я мог лишь догадываться, что конец жизни автора записок следует, очевидно, искать в тех майских днях 1944 года, когда немцы предприняли в Югославии самое мощное наступление против народной армии маршала Тито.

Но все-таки где же мне раздобыть истину? Обращаться за справкой в компетентные органы я не мог (и даже не хотел) по той простой причине, что меня бы там сразу спросили:

- Позвольте, откуда вы знаете этого человека?

А мне совсем не хотелось разоблачать тайну его записок, которые достались мне совершенно случайно от неизвестной женщины. Стоп! Кажется, именно с нее, именно с этой женщины, и следует начинать... Я навестил своего приятеля, в доме которого мне однажды встретилась скромная дама с муфтой. Правда, с той поры миновало много лет, и потому я с большой неуверенностью спрашивал приятеля - помнит ли он тот давний вечер и кто была эта дама?

- Какая? Их было немало тогда на вечеринке.

- Ну, вот та самая, что не вынимала рук из муфты, как будто в муфте было спрятано ее самое дорогое.

- Постой, постой... я что-то припоминаю, - сказал приятель. - Да, среди моих гостей быланемка .

- Немка? - удивился я.

- Это все, что ты о ней знаешь?

- А зачем тебе знать больше? Вряд ли эта женщина может добавить что-либо существенное к тому, что уже сказано в подаренной ею рукописи. Довольствуйся тем, что имеешь.

- Пожалуй, ты прав, - был вынужден согласиться я. - Но пойми и меня тоже: я никогда не умел писать окончания своих романов. А теперь мне как раз и не хватает мощного удара в литавры, дабы завершить симфонию жизни человека.

- Сочувствую, но, увы, помочь ничем не могу. Выкручивайся сам как знаешь. За это ты и гонорары получаешь...

Роман давался мне с большим трудом, почти в муках. Инсульт и два инфаркта - это и был мой гонорар, полученный при написании книги. Шли годы. Я изымал из рукописи обширные куски, полагая, что их содержание не столь уж важно сегодня, и, наоборот, вставлял свои обширные комментарии, считая, что они по крайней мере необходимы моему современнику. Во всех сомнительных случаях в азарте работы я привык советоваться с женою, самым беспристрастным критиком, и на этот раз, душевно вникнув в мои сомнения, она сказала:

- Стоит ли долго мучиться? Оставь все как есть, а читатель сам додумает судьбу твоего анонимного героя...

Прошло еще какое-то время, работа была мною отложена - не хватало конца! Но вот однажды (как в хорошем романе) с лестницы раздался протяжный звонок, и он показался мне неожиданно роковым, ибо время было уже позднее. Жена вернулась из прихожей, сообщив, что со мною желает видеться какая-то женщина, назвавшаяся Анной Фрицевной.

- Говорит - по делу. Ты ей нужен.

- Да не знаю я никакой Анны, тем более - Фрицевны.

- Но она утверждает, что ты ей достаточно известен. Мало того, ей желательно вручить тебе какой-то подарок...