– Ген-ка-а! – повторил он, направляясь в гору.

– Вы с ним вместе ходили. Может быть, он заблудился? – спросила Стася Новикова.

Тот внимательно посмотрел на нее и, заметив ее беспокойство, сказал:

– Не волнуйся, Стася, в этом лесу дурак не заблудится. – Затем, повернувшись к Агриппине Федоровне, добавил насмешливо: – Генка сказал мне, что его посетила крылатая муза и он отправился писать стихи.

– Безобразие! – возмутилась Вера. – Мы же договорились никуда не уходить.

– Это похоже на Сафронова, – спокойно отозвалась Агриппина Федоровна. – Покричите, покричите его.

Видно было, что сейчас ее больше всего интересовал разговор с Григорием Максимовичем.

Они разговаривали с увлечением, смеялись, что-то вспоминая.

– Должно быть, Агриппина Федоровна жила раньше в «Искре», – сказала Елена на ухо Вере.

– Да, да, – качнула головой Вера, – и потому, наверное, она и выбрала для нашей поездки это место.

Все, кроме Григория Максимовича и Агриппины Федоровны, разбрелись по лесу в поисках Сафронова. Вскоре все собрались снова у потухшего уже костра, рассерженные и немного встревоженные. Одни высказывали предположение, что Сафронов заблудился, другие считали, что он отправился писать стихи, ушел слишком далеко и не слышит их голосов.

Время близилось к десяти. Смеркалось. Григорий Максимович предложил ехать. Агриппина Федоровна в недоумении развела руками:

– Нет у нас одного, не знаю, что и делать?

Цветаев взглянул на ручные часы:

– Как же быть? Мне нужно к одиннадцати в райком партии… ждать не могу. А завтра машина целый день занята.

– Ничего, – ответила Агриппина Федоровна, – мы пешком придем. – Она вышла на дорогу проводить Цветаева. – Ты прости, что так вышло нехорошо, – с досадой в голосе сказала она.

Григорий Максимович вгляделся в ее расстроенное лицо, тревожно приподнятые брови и сказал, посмеиваясь:

– Не волнуйся, придет ваш парень.

– Я знаю, что придет, – в раздумье ответила Фадеева. – Но меня тревожит этот поступок его… Знаешь что, Гриша, – вдруг оживилась она, – а ведь для нашего Сафронова это будет хороший урок.

– Урок неплохой, но все же мне неприятно, что мы так негостеприимно встретили вас… Тридцать километров пешком!

– Мы сами виноваты, – твердо ответила Фадеева.

Цветаев сел в кабину, кивнул головой опечаленным подросткам, стоявшим около машины, и, с улыбкой взглянув на Фадееву, сказал:

– Если на рассвете машины не будет, идите пешком. Во всяком случае, завтра мы обязательно увидимся.

Машина загудела и тронулась. Последние слова Цветаева донеслись уже издали. И не успел грузовик скрыться за горой, как в кустах послышался глухой, громкий голос Сафронова:

– Иду, иду, не волнуйтесь!

Он приблизился к костру, который вновь разводил Чернилин. Его встретили молча.

– Где вы были, Гена? – спросила Агриппина Федоровна.

– Я писал стихи.

– Вы ушли далеко и не слышали, как вас звали? – продолжала спрашивать Агриппина Федоровна.

– Я писал вот здесь, на омуте. Я слышал, но не мог оторваться…

– Слышали и не оторвались? – с возмущением переспросила Фадеева. – А вы забыли про наш уговор, уговор всего коллектива – никуда не уходить и явиться сюда по первому зову?

– Помню, но вы сами знаете, Агриппина Федоровна, что значит оторваться и потерять нить.

– Я очень хорошо это знаю, Сафронов, – с прежним возмущением сказала Агриппина Федоровна. – Вы не знали, что пришла за нами машина?

– Нет, слышал.

– И мы не уехали из-за вас, отпустили машину, которую в такую горячую пору прислал за нами колхоз. Вы это понимаете, Сафронов?

– Но я привык считать, – не сдавался Сафронов, – что творческая работа – святыня…

– У настоящих поэтов… – проворчал над ухом Сафронова Новиков.

Но Геннадий сделал вид, что не слышал этой реплики.

– Какой эгоист! – горячо воскликнула Стася, и все, как будто по команде, отошли от Сафронова. Он стоял один возле костра в упрямой, надменной позе, точно хотел сказать всем: «Я не виноват, что умнее, лучше, талантливее всех вас и вы меня не понимаете».

– Как же теперь быть? – спросил Новиков Агриппину Федоровну.

– А теперь так, – сказала она, – готовьте постели, ложитесь спать, а на рассвете отправимся пешком.

– Тридцать километров! – с ужасом воскликнула Стася. – Мы же с вещами!

– Что же делать? – возразила Агриппина Федоровна. – Не возвращаться же с позором в город!

Фадеева говорила твердо, спокойно, и все почувствовали, что она все это уже хорошо обдумала и даже как будто бы радовалась тому, что на рассвете пойдут они пешком тридцать километров.

Стася же была в отчаянии. Последние слова Агриппины Федоровны убедили ее в том, что надеяться на машину не приходится. Она с сожалением посмотрела на свои белые замшевые сандалии и повторила нарочно громко, чтобы Сафронов слышал:

– Какой эгоист! – В этот момент она ненавидела Сафронова.

Елена растянула на толстых ветвях сосны свой жакет и прилегла – попробовала, удобно ли будет. Постель свою она нашла превосходной и пошла посмотреть, как устроились под елками Вера и Агриппина Федоровна. Стася взгромоздилась на ту же сосну, где собиралась ночевать Елена. Чернилин, как верный страж, прилег под деревом. Остальные разместились на песчаном берегу речки.

Стало совсем темно. На безлунном небе загорелись звезды. Над горой повис ковш Большой Медведицы. Речка тихонько пела, словно ласковая мать усыпляла своего малютку. Изредка всплескивала рыба, а в кустарниках попискивали чем-то встревоженные птички да иногда доносился тихий хруст валежника под неосторожной лапкой маленького зверька. Стояла тишина. Торжественная тишина ночи в лесу, тишина, которую человек боится нарушить.

– Агриппина Федоровна, – сказала Елена, – спать в такую ночь невозможно. Расскажите что-нибудь.

– Расскажите, расскажите, – послышались голоса со всех сторон.

Новиков предложил выйти на берег речки, и все разместились на песке. Все, кроме Сафронова. Он продолжал стоять у костра, спиной к товарищам, изредка подбрасывая в огонь ветви.

– Сафронов, идите к нам, – позвала его Агриппина Федоровна.

– Не пойду, – ответил он, и в голосе его чувствовалась обида на весь белый свет.

– Что же рассказать вам? – спросила Агриппина Федоровна. – И почему я должна рассказывать? Давайте все что-нибудь расскажем.

– А начинать будете все же вы, хорошо? – сказала Вера.

– Не возражаю. – Агриппина Федоровна немного помолчала.

Она рассказывала тихо, останавливаясь и задумываясь, и ее никто не перебивал, потому что, несмотря на свои юные годы, все слушатели отлично понимали, что без волнения невозможно вспоминать детство и молодость.

Мысленно Агриппине Федоровне было снова шестнадцать лет, и жизнь казалась особенной и значительной, а будущее представлялось заманчивым и таинственным. Она снова жила в стареньком доме на окраине «Искры» и с тайным страхом чувствовала железную волю матери. Она так ярко представляла свою мать, высокую, краснощекую, кареглазую – настоящую русскую красавицу. Вот она идет в первом ряду косцов – первой, широко и вольно размахивая косой. Красный платок сбился с головы, лицо усыпано мелкими бисеринками пота. Она поет заливисто и громко резким, неприятным голосом. Она всегда поет, когда работает, она только и живет во время работы. По всему району славится она своими золотыми руками – нет ей равных в труде ни среди женщин, ни среди мужчин.

Утрами Агриппина в худеньком пальтишке и в больших валенках, оставшихся от умершего отца, бегает в школу. Школа ей дороже всего на свете, она учится лучше всех. Ею гордится учитель литературы Василий Васильевич Петрищев (теперь он профессор Московского государственного университета). У него прекрасная библиотека, и он дает Агриппине книги. Ему жалко их, он боится, как бы она не потеряла, не запачкала книгу, но он все-таки дает только одной ей. И каждый раз наказывает: «Береги как зеницу ока. Дороже книги нет ничего на свете». Она читает на переменах, по дороге в школу, ночами, когда засыпает мать.