Особенно участливо, с чисто материнской заботливостью, обе женщины отнеслись к гардемаринам и молодым офицерам, в частности к Литке.

Узнав, что, удрученный последней неудачей с буйрепом, он собирается списаться со шлюпа, они стали отговаривать его от этого опрометчивого шага и выступили горячими защитницами несчастливого мичмана перед Головкиным, хотя тот по-прежнему ничем не грозил ему.

Неменьшим вниманием Людмилы Ивановны пользовался и Матюшкин. Узнав о том, что он не только знаком с Пушкиным, но даже друг его, она часто просила его рассказать что-нибудь о молодом поэте, которого хвалил сам Державин.

Она тоже была не чужда музам и писала стихи, но признаться в этом пока не решалась, хотя не в пример прочим окружавшим ее людям считала это делом, а не одной приятной забавой. Теперь в доме Рикорда часто устраивались вечеринки, на которых Матюшкин декламировал стихи Пушкина, как когда-то юный Рудаков декламировал Державина, а Людмила Ивановна пела для гостей под гитару итальянские песни. Молодежь танцевала, и бывали такие минуты, что если бы не сопки за окном, да не северное море, и не медвежьи шкуры под ногами, можно было бы подумать, что все это происходит не на Камчатке, а где-нибудь на Петербургской стороне.

Стояли ясные холодные дни. В оврагах еще лежал снег. Но стосковавшиеся по выгону коровы Людмилы Ивановны бродили уже по поселку, старательно выщипывая травку, щетинившуюся в теплых, защищенных от северного ветра местах. По спинам их проворно бегали галки, выщипывая вылинявшую за зиму шерсть. Набив себе полный клюв шерстью, они летели куда-то, кособочась, неровным полетом, — видимо, ноша мешала им лететь.

На дворе начальника области пел петух и звонко кудахтали куры, как где-нибудь в рязанской деревне.

В небе тянулись бесконечные вереницы перелетной птицы, спешившей с юга на свои гнездовья. Потускневшая за зиму хвоя на кедровом стланике, кое-где прихваченная морозом, как огнем, уже наливалась яркой весенней зеленью.

Так начиналась на Камчатке несмелая северная весна, которую могло спугнуть каждое дыхание океанских льдов.

Известие о том, что на «Камчатке» привезли пароконные дрожки для начальника области, заинтересовало всех. Большинство местных жителей считало единственным экипажем, годным для передвижения, собачьи нарты. Поэтому, когда от берега отчалил баркас, который должен был доставить с корабля дрожки, все население поселка собралось на берегу, как в день прибытия самой «Камчатки».

Ждать пришлось довольно долго. Но вот, наконец, дрожки были доставлены к берегу и выгружены с превеликой осторожностью при участии всех собравшихся.

Петропавловцы подходили к еще невиданному ими экипажу, ощупывали его со всех сторон, пробовали вертеть колеса, дивились этой хитроумной выдумке. Некоторые влезали в экипаж и смеялись, как дети, когда от движения их тела дрожки начинали покачиваться на огромных выгнутых рессорах.

В толпе горячо обсуждался вопрос, может ли эта столичная выдумка ездить по снегу. Некоторые не верили, что в Петербургские «нарты» удастся запрячь лошадей.

Несколько стариков, никогда не покидавших Камчатки и державшихся в сторонке отдельной кучкой, недоверчиво покачивали головами.

— Отродясь такого не было на Камчатке, — сказал один из них. — Кончится эта придумка тем, что не пойдет к нам рыба. Будет голод великий. Вот попомните мои слова...

Но стариков никто не слушал. Все охотно вызвались довезти дрожки на себе до двора начальника области и с шумом и гамом прокатили их через весь поселок под яростный лай петропавловских собак, словно увидевших в петербургских дрожках своего заклятого врага.

Перед домом Рикорда была произведена пробная запряжка лошадей из казачьего конвоя. То была пара мелкорослых белых сибирских лошадок с коротко подстриженными гривами, торчавшими густой щеткой.

Стали надевать хомуты, привезенные из Петербурга, но они оказались велики. Пришлось подложить подушки. Наконец запрягли.

Но в ту же самую минуту беленький конек, с большим трудом заведенный общими усилиями собравшихся в оглобли, вскинул вдруг задними ногами и одним махом вышиб подножку для кучера. А второй копь уперся всеми четырьмя ногами в землю, и никакими силами нельзя было подвести его к постромкам.

Старички ликовали. Впрочем, их ликование было преждевременным: через несколько дней терпеливой возни с лошадьми они словно одумались и начали столь спокойно ходить в дрожках, словно всю жизнь только это и делали.

Все петропавловские дамы, хотя и с некоторым страхом, по очереди прокатились на дрожках по единственной улице поселка, и художник Тихонов зарисовал эту картину в свой альбом.

Однако дрожки на Камчатке были самым незначительным новшеством из тех, какие ввел Рикорд, этот и впрямь незаурядный правитель далекой российской окраины. С большим вниманием и благожелательностью относился он к жителям области.

При нем почти прекратились обычные в этих местах голодовки населения, которое питалось одной рыбой. Когда запасы ее зимой иссякали, люди поддерживали свое существование молодой древесной корой и кедровыми орехами.

Попечением Рикорда «Камчатка» привезла в своих трюмах немалый груз муки для края.

Одна из выдач состоялась вскоре после разгрузки «Камчатки». Все население поселка выстроилось в очередь около магазеи, сиречь лавки, держа в руках самодельные плетушки и мешки, сотканные из крапивных волокон.

— Бедным муку будем отпускать по половинной цене, а кто не может в того платить, то дешевле, — объявила Людмила Ивановна, выходя на крыльцо лавки. — Бедные, становитесь вот сюда.

И тотчас вся очередь перешла на указанное ей место.

— Все бедные! — ворчливо сказал магазейный сторож, отставной солдат. — Какой же дурак зачислит себя в богатые в таком разе!

— А как же быть, дедушка? — спросила Людмила Ивановна.

— А вы бы спросили меня, — отвечал старик. — Вот я их сейчас рассортирую...

И хотя не вполне деликатно, но быстро и искусно он, без всяких жалоб со стороны жителей, рассортировал их по их достатку и положению, добавив однакоже с прежней ворчливостью:

— Теперь рыба к нашим берегам хоть не приходи! Через неделю из того же склада была назначена выдача местным охотникам пороха и свинца, привезенных на том же шлюпе. Теперь охотничьи припасы выдавались Рикордом в достаточном количестве, чтобы освободить занимавшееся охотой население от кабалы купцов, наезжавших раз в год за пушниной и выдававших под нее охотникам втридорога порох и свинец.

К выдаче явился и курилец Алексей, так и не покинувший Камчатки после возвращения из японского плена. Он жил со своей семьей на одном из далеких стойбищ в качестве старшины, поставленного Рикордом, и каждую весну являлся за получением положенной ему пенсии свинцом и порохом.

Увидев Головнина, он сначала испугался, словно перед ним предстал выходец с того света, потом бросился к нему и стал трясти руку со словами:

— Капитана! Капитана! Ты живая? И я живая. Айда ко мне на станок!

Но Василий Михайлович в гости к Алексею не поехал, зато одарил его всякой всячиной, в том числе и новым охотничьим ружьем, привезенным из Петербурга. Алексей же заставил его взять от него шкурку убитой им чернобурой огневки-лисы, с таким чудесным мехом, что стоило его только встряхнуть в темноте, как от волоса сыпались искры.

Когда нарушенная приходом «Камчатки» жизнь поселка вошла в обычную колею и все, о чем друзьям нужно было поговорить, было переговорено, Рикорд повел Василия Михайловича показывать свое хозяйство.

Прежде всего Головнин обратил внимание на то, что среди домишек, разбросанных в полнейшем беспорядке, появилась теперь правильно распланированная улица, наполовину уже застроенная новыми домами.

На одном из них он увидел вывеску: «Лазарет». Здесь их встретили два лекаря и фельдшер, выписанные Рикордом из Иркутска. На чистых койках лежали больные, которые до того лечились только у знахарей.

— Это доброе дело ты сделал, Петр, — сказал Василий Михайлович Рикорду. — Но о сем уж наслышан: чай, сам вез тебе на шлюпе всякую всячину для твоего лазарета.