При этом оказалось, что условия обучения в названном словоохотливым собеседником Головнина медицинском училище были достойны подражания. В эту школу, именуемую коллегией медицины и хирургии, все города вицеройства должны были присылать определенное число способных к науке молодых людей, оплачивая обучение я содержание их из общественных средств.
Это сообщение несколько примирило Василия Михайловича с Перу, ибо духовная цензура и священная инквизиция когда-нибудь кончатся, а коллегия медицины, морская школа и типографии будут существовать, приумножаясь и служа делу просвещения и — в конечном счете — свободе, равенству людей.
Так думал Василий Михайлович, глядя в ночное темное небо.
Удивленный его молчанием, собеседник тоже стал смотреть в небо, затем спросил:
— Что вы там видите, синьор?
— Звезды, — отвечал Василий Михайлович. — Звезды, каких еще не видел нигде.
— Ах, вот что... — с разочарованием в голосе заметил полуфранцуз-полуиспанец. — Звезды у нас действительно хороши, ярче, чем где бы то ни было на земле, но мы к этому уже привыкли. Яркость их объясняется тем, что на нашем небе никогда нет облаков.
— Звезды ваши в самом деле прекрасны! — сказал Головнин. — С ними даже жалко расставаться. Однако пойдемте в дом. Мне и моим спутникам нужно завтра пораньше встать, чтобы с утра осмотреть кладбище, — я в каждом городе бываю на кладбище, — и засветло попасть на корабль: нам уже пора покинуть ваши гостеприимные берега.
— Вы любите бывать на кладбищах! — удивился собеседник Василия Михайловича. — Неужто посещение их не наводит вас на печальные мысли?
— Нет, по-моему, города мертвых так же много говорят как и города живых, — отвечал Головнин. — Здесь мы наблюдаем такое же неравенство, как и в городе живых: роскошные мавзолеи и жалкие, покосившиеся кресты, пышные надписи золотом на мраморе, плачущие белоснежные ангелы — и безыменные могилки, поросшие бурьяном.
— Ах, вот что... — протянул испанец. — Так должен вам сказать, что наше кладбище является резким исключением в этом отношении. Да, впрочем, завтра вы увидите сами...
Действительно, лимское кладбище не походило на другие места упокоения. Здесь не было ни памятников, ни надгробных камней. Для погребения богатых людей, родственники которых могли заплатить за погребение двести пиастров, были сложены длинные, толстые кирпичные стены на манер крепостных, с минами, то-есть с пустотами, в которые вдвигались гробы с покойниками. После захоронения мина замуровывалась и на ней ставился номер, под которым покойник значился в кладбищенской книге.
— Когда такая стена заполняется, — объяснял Абадио, — мины вскрывают, кости ссыпают в общую могилу, а освободившиеся мины заполняются новыми гробами. И это никого не смущает, ибо номера скорее забываются, чем имена, когда они вырезаются на камне.
— А те, за кого родные не могут уплатить двести пиастров? Как поступают с ними?
— Тех просто сразу зарывают в землю, — отвечал Абадио.
— И больше их не беспокоят?
— Нет. Зачем же? Какая от них польза?
Значит, беднякам у вас гораздо спокойнее лежать в могиле, чем богатым? — пошутил Головнин.
— О, синьор! — отвечал Абадио. — Наша святая религия учит нас, что на том свете бедняки пользуются всеми удобствами.
— У вас здесь это очень хорошо показано, — заметил Головнин, покидая лимское кладбище как достойную частицу этого достопримечательного города.
Глава пятнадцатая
СТРАДАНИЯ МИЧМАНА ЛИТКЕ
Фрегат «Камчатка» был совершенно готов к дальнейшему плаванию. Оставалось только погрузить небольшой запас воды, так как на судне было еще много пресной воды, взятой в Бразилии. Но при наливе среди полных бочек обнаружили и одну порожнюю при плотно забитом шпунте. Оказалось, что ее прогрызли крысы. Из-за этого пришлось пересмотреть все бочонки, что потребовало немало времени.
Узнав о проделке крыс, Головнин вызвал к себе Скородумова и спросил его:
— Слышали, Владимир Иванович, что натворили у нас крысы?
Слышал, — отвечал Скородумов, — и даже придумал, как избежать сего на будущее время.
Что же вы придумали? Ежели сим животным не давать воды, то они прогрызут у нас все бочки. А ежели поставить им воду в лоханках, то при первом волнении ее выплеснет.
Совершенно верно, — подтвердил Скородумов. — Надо соорудить вот какой снаряд... Взять неглубокое корытце, в которое положить губку, а над ней, на особливой подпорке, укрепить горлом вниз бутылку с водой, так приткнутую пробкой, чтоб из нее на губку вода падала по капле. Крысы смогут пить воду из губки, а плескаться она не будет.
Приспособление это было одобрено, и крысиные водопои расставлены во всех трюмах.
Случай этот в течение нескольких вечеров обсуждался на баке. Все хвалили Скородумова за догадливость. Не одобрял его выдумки только один Тишка.
— Вы думаете, ребята, что этому Скородуму жаль бочек?— говорил он. — Ему жаль крыс. Сколько зубов должна крыса обломать об дубовый бочонок, чтобы прогрызть его! А теперь пожалуйте на готовенькое! Я вот объясню Василию Михайловичу, как буду подавать ужин. Ну и вредный человек, этот Скородум!
К ночи «Камчатка» вышла в море. Началось долгое и спокойное плавание в жарком поясе.
Ровный, умеренный пассат наполнял паруса шлюпа день и ночь. «Камчатка» шла спокойно, слегка накренившись на одни борт, при несмолкаемом шуме ветра в снастях, под шорох морских волн, разрезаемых носом корабля.
В один из таких дней Матюшкин отстоял свою первую» мичманскую вахту и так остался доволен этим, что просил товарищей меняться с ним своими вахтами.
Головнин, внимательно наблюдавший за ним, похвалил молодого мичмана.
— Ну, вот видите, мичман, — сказал он. — Я так и знал, что в конце концов мы сделаем из вас мореходца не хуже других... — Затем, помолчав немного, заговорил, как бы отвечая на другую занимавшую его мысль: — Знаете, друг мой, нет плавания успешнее и спокойнее, как с пассатным ветром. Но нет и ничего скучнее. Поглядите кругом... Океан и с севера, и с юга, и с востока, и с запада, и ни одного паруса, ни одной грозовой тучи. А моряку бы бури! Погодите, мичман Матюшкин, вы еще их полюбите...
В ночь на 8 апреля «Камчатка» пересекла Северный тропик, а 29-го, после полудня, увидели камчатский берег.
Мыс Безымянный один более или менее ясно выделялся из тумана, закрывавшего от взоров мореплавателей берег родной земли.
— Вот она опять, матушка Расея! - заговорил Шкаев, глядя на этот мыс, остро вдающийся в бледный океан.
Около Шкаева собрались бывшие диановцы — Тишка, его извечный «враг» Скородумов, Савельев. Подошел сменившийся с вахты Филатов. Для всех них это были уже знакомые места. Старых диановцев окружили новички, никогда не бывавшие здесь.
Тишка рассказал о том, как он объехал с Василием Михайловичем всю Камчатку на собаках.
— Тут, братцы, собака — первое дело, — говорил он, — как у нас, скажем, лошадь. А лошадей на всю Камчатку голов с пяток, более не найдется. Петр Иванович Рикорд страсть как просил нас с барином привезти ему дрожки лошадиные из Петербурга. Никак, говорит, невозможно свою барыню на собаках катать, дюже пугается.
— Это он тебе говорил? — с усмешкой спросил Скородумов.
— А хоть бы и мне! — отвечал Тишка.
Головнин, заложив руки за спину, молча ходил взад и вперед по палубе. Его разбирало нетерпение: стояли в виду берега, а подойти ближе из-за пасмурности и противного ветра не могли.
Затем повалил снег, который сразу выбелил весь корабль, сделав все снасти в три раза толще, чем они были, и закрыл непроницаемой завесой последний клочок камчатского берега — мыс Безымянный.
Так прошли сутки, другие, третьи... Все возвратились к своим обычным делам. Кто был свободен от вахты, сидели по каютам, читали книги, в кубрике матросы в одной кучке играли в орел или решку, бросая над разостланным одеялом медный екатерининский пятак; в другой — Кирюшка Константинов сказывал сказку про царевну Лукерью, заснувшую по козням злой волшебницы в молодых годах.