— А с вами что приключилось, — спрашивал он Калмыкова, — что вы тотчас же отдали мне салют? Раньше пушки лежали в сарае, я на берег их вытаскивали только к июлю.

— Мало ли что было, Василий Михайлович! — отвечал Калмыков, продолжая крепко жать руку Головнину. — Это все Петр Иванович. Он скоро всю Камчатку" поставит на дыбки.

— Однако едем на берег, — предложил Головнин. — Нужно подать рапорт начальнику области о прибытии да обнять покрепче старого друга.

Он поспешил сесть в шлюпку.

— Честь имею рапортовать, что вверенный мне шлюп «Камчатка» сего числа благополучно... — начал было высадившийся на берег Головнин, поднося два пальца к шляпе.

Но Рикорд не дал своему другу докончить рапорт, крепко обнял его, лобызая со щеки на щеку.

— Слава богу! Слава богу! — твердил он. — Поздравляю тебя, любезный друг Василий Михайлович, со счастливым прибытием и примечательным твоим плаванием. Идем скорее ко мне. Жена ждет тебя с превеликим нетерпением.

И, подхватив дорогого гостя под руку, он повел его к дому.

Начальник Камчатки, резиденция которого теперь была перенесена из Нижнекамчатска в Петропавловскую гавань, помещался в лучшем доме поселка, с деревянной крышей и стеклами в окнах. Внутри жилища, где во всем была видна заботливая женская рука, оказалось совсем хорошо.

В дверях пришедших встретила сама Людмила Ивановна-жена Рикорда, молодая женщина с глазами цвета спелой вишни, с тем милым, чуть смуглым и ласковым лицом, которые так часто встречаются на Украине.

— Василий Михайлович! Какими судьбами так рано? Мы вас ждали, знаете, к какому времени? К августу, не раньше. Ну, садитесь же, друг дорогой, да сказывайте, что у вас в Петербурге делается, как вы шли. А потом будем обедать.

Едва дослушав гостя, она устремилась по хозяйству, а Петр Иванович подвел его к окну:

— Дай-ка я подивлюсь на тебя, как говорит моя жена. Э-э, брат! Почему седины-то столько на висках?

— То память от японского плена, — отвечал Головнин.

— И до сих пор не женат?

— Все некогда было, сам знаешь, но теперь женюсь, перед уходом в плавание было обручение.

— Одобряю и поздравляю, — говорил Рикорд. — Дай-ка я тебя по сему случаю еще разок поцелую. Ага, теперь и кольцо обручальное вижу... На ком же женишься?

Василии Михайлович сказал. Рикорд позвал жену.

— Иди скорей сюда, брось твои медвежьи котлеты. Поздравь Василия Михайловича, он женится!

Пришлось Василию Михайловичу все рассказать сначала и уже гораздо подробнее, чем другу.

К обеду явилась и жившая у Рикорда его сестра Анна Ивановна. Вместе с невесткой она усердно угощала гостя, глядя на него такими же восторженными глазами, как и ее брат. Пили за здоровье нареченных чудесную наливку, настоенную хозяйкой на морошке. Подстать наливке был и весь обед.

За обедом Петр Иванович все расспрашивал о Петербурге, об общих товарищах, о Марфе Елизаровне, вспоминали детство и чуть взгрустнули о прошлом, как водится...

— А теперь отпусти меня, Петр, — сказал Василий Михайлович, вставая из-за стола. — Тороплюсь на шлюп. Боюсь, чтобы на него не нанесло лед от берега. Завтра снова твой гость...

Головнин беспокоился не зря. На следующее же утро ветром двинуло на шлюп сплошную массу берегового льда, но, к счастью, он оказался слаб и мелок и вреда кораблю не причинил.

Но произошел другой, гораздо более опасный случай. На вахте Кутыгина и Литке (снова Литке!) позабыли, при наступлении безветрия, подтянуть якорный канат, отчего буйреп попал между рулем и тревнем и задержал шлюп, как на шпринте.

Головнин не сделал замечания ни тому, ни другому по поводу этой оплошности, Муравьеву же сказал:

Буйреп новый и толстый. Если случится крепкий ветер, то нам погнет рулевые петли, кои здесь чинить будет весьма несподручно.

Попытаемся вытащить канат, — отвечал Муравьев и приказал спустить на воду шлюпку.

Но все усилия сидевших в шлюпке матросов ни к чему не привели: буйреп им освободить не удалось.

— Придется лезть в воду, не иначе, — сказал Шкаев. — Надо кого помоложе: старику не сдюжить ледяной воды —сердце займется. Ну, кто, ребята, может? — обратился он к матросам.

Все молчали. Но человек, готовый нырнуть в ледяную воду, нашелся...

При полной тишине, наступившей на палубе, к Головнину неожиданно приблизился Тишка.

— Ты что? — спросил его Головнин.

А вот чего... — отвечал тот. — Я, слышь, знаю человека, который согласен слазить в воду.

Кто же он такой?

— Да наш же, рязанский, Кирюшка Константинов.

— Так чего же он сам не скажет? — удивился Головнин.

— Не смеет, слышь. Робкий он дюже.

— А холодной воды не боится?

— Не, он весной, грит, всегда так налимов у себя в речке руками ловит...

— Где же он? Давай его скорей сюда! — приказал Василий Михайлович.

Кирюшка Константинов действительно был готов лезть в воду.

Неуклюже, видимо, стесняясь всеобщего внимания, но тем не менее быстро он спустился в шлюпку, разделся на ледяном ветру, снял с шеи серебряный крестик на бисерном гайтане, дал держать его Шкаеву, находившемуся в шлюпке, и стал креститься.

— Выпей вот это на дорожку, — посоветовал тот, протягивая Кирюшке кружку с крепким ромом.

— Не надо, я так завсегда... — отвечал он. — Ну-ка, посторонись!.. — и нырнул в воду.

На шлюпе все затихло, было только слышно, как гюйс трепещет на ветру. Взоры всех устремились в то место, куда нырнул молодой матрос. Казалось, прошло очень много времени... Но вот показалась его голова. Со шлюпки к нему протянулись руки. Его хотели принять из воды, но он сказал глухим, слегка дрожащим голосом:

— Нет, постой-ка, передохнуть... не берет... Еще нырну. Дай-ка теперь вот этого...

И он взял из рук Шкаева кружку с ромом, залпом выпил и снова нырнул.

Через несколько мгновений он вынырнул и радостно крикнул:

— Тяни канат! Готово! — и сам протянул руки, просясь в шлюпку.

От его тела шел пар. Его приняли в овечью шубу я дали еще кружку рома.

Лекарь Антон Антонович выслушал его сердце и схавал:

— Как у быка!

Василий Михайлович выдал матросу Кирею Константинову денежную награду и отметил его мужественный поступок в приказе по шлюпу.

Глава семнадцатая

ВЕСНА НА КАМЧАТКЕ

В ближайшие дня началась разгрузка шлюпа, доставившего для Петропавловска и Охотска не одну тысячу пудов снарядов, железа и муки.

Все офицеры, кроме Кутыгина, руководившего этими работами, поспешили съехать на берег, чтобы пожить на сухопутье, поохотиться, побродить по новому краю, который своей нетронутой дикостью привлекал внимание многих из них.

В качестве частных постояльцев они расселились по всему поселку. Один лишь Врангель, по собственному желанию, отправился с командой в тайгу на рубку дров. Ему хотелось побыть в настоящей лесной глуши, где, кроме зверей, никого нет.

На месте рубки была выстроена на скорую руку избушка, и он поселился там вместе с матросами. Пока те валили лес и пилили его, он с ружьем за плечами бродил по лесистым горам, распевая свою детскую песенку: «Туда, туда вдаль, с луком и стрелою...»

Здесь он чувствовал себя, как дома, и никакие лишения и неудобства такой жизни не заставляли его думать о мягкой постели и сытном столе. К, такой жизни он готовил себя с юных дней и теперь был счастлив.

Головнина Рикорд не отпустил от себя, предоставив ему лучший покой в своем доме. Тишка тоже был окружен в этой семье теплотой и вниманием, как старый слуга Василия Михайловича, дважды совершивший с ним столь длительное плавание.

Вообще гостеприимный дом начальника Камчатки был всегда открыт для офицеров шлюпа, и не было дня, чтобы кто-нибудь из них не обедал у Рикорда.

Присутствие двух приветливых молодых женщин, умевших создать вокруг себя в этой глуши атмосферу уюта и какой-то родственной простоты, позволяло всем чувствовать себя здесь как дома.