Из лазарета прошли в ремесленную школу, где камчадалы обучались кузнечному ремеслу.

—До того у меня по всей Камчатке было три-четыре слесаря в кузнеца, — говорил Рикорд. — Некому было выковать топор или дверную петлю. А теперь вот готовлю уже второй выпуск.

— Весьма отрадно все сие видеть, — говорил Головнин. — А помнишь ли, Петр, ты сказывал, что любезней тебе южное море, чем этот холодный, уединенный край? Значит, недаром ходили мы с тобою в гости к Курганову и к нашему инспектору классов в Кронштадте, не зря читали хорошие книги, мечтали о пользе России. Весьма, весьма радостно, Петр, — повторял он.

— Ты погляди еще, — отвечал Рикорд, — что сделала Людмила Ивановна. Огороды у жителей погляди, скотный двор ее, телят. Трудов ее, пожалуй, поболе моего. Она мне добрый помощник. Мне ее и хвалить не пристало — жена, а все же помысли, Василий Михайлович! Из теплых равнин любезной своей Украины не побоялась приехать ко мне в сей дикий климат. В собачьих нартах ехала, на колесах и верхом на оленях. Ведь десять тысяч верст! А для каких трудов? Не для светской жизни ехала!

— То русская женщина, — сказал Василий Михайлович с уважением. — Великого удивления они достойны! Может быть, Петр, когда-нибудь поэт напишет оду им не хуже, чем Фелице!

— И я так думаю. — Рикорд обнял старого друга, не в силах побороть волнения.

Глава восемнадцатая

РУССКИЕ РОБИНЗОНЫ

Стоял уже июнь, теплое на Камчатке время. От нагретой земли, с гор по вечерам тянуло запахом трав, который не могли заглушить даже запахи близкого океана. Все уже было готово к обратному плаванию «Камчатки»: вода налита, дрова привезены, скот, пригнанный из Большерецка, и овощи — дар Людмилы Ивановны — погружены на шлюп.

Прощальный вечер, данный Рикордом Головнину и его офицерам, затянулся до утра, и прямо из-за стола гости отправились на корабль.

— Прощай, Петр, — сказал Василий Михайлович. — Прощай! От берегов Америки я пойду прямо в Европу. Ласкаю себя надеждой, что снова увидимся, уже в Петербурге. Премного ценю твои труды на пользу сего края и всем буду рассказывать о том в столице. А вам, Людмила Ивановна, — обратился он к жене Рикорда, — низко кланяюсь за ваше не женское мужество и старания на пользу здешних жителей и за теплый прием, оказанный нам!

В полдень «Камчатка», провожаемая прощальным салютом береговой батареи, вышла из Петропавловской гавани в Авачинскую губу, но противный ветер удержал мореплавателей на целых четыре дня.

В один из этих дней совсем близко показалось небольшое двухмачтовое судно под русским флагом. Суда обменялись сигналами, и Василий Михайлович пригласил к себе капитана.

То оказался бриг «Бобр» Российско-Американской компании под командой штурмана Васильева, посланный снять с острова Медного одиннадцать охотников, высаженных там семь лет назад для промысла и позабытых.

Выслушав рассказ Васильева об этих брошенных на произвол судьбы людях, возмущенный Головнин предложил пойти вместе на поиски их.

Васильев с радостью принял предложение, и бриг, зайдя лишь не надолго в порт для погрузки балласта и дров, наутро был снова подле «Камчатки», чтобы, не теряя времени, итти в дальнейшее плавание.

Оба корабля, выбравшись на морской простор, взяли курс к Шикунскому носу.

Вечером прошли нос Шикунский и повернули к Беринговым островам. Через три дня открылся в сильной пасмурности остров Медный.

Когда к острову подошли ближе, суда разошлись, обходя его с востока и с запада, беспрерывно осматривая берега в зрительную трубу.

К вечеру Васильев заметил в одном из заливчиков острова поднимающийся кверху тонкий дымок.

— Никак наши! — крикнул он.

Его помощник тоже навел свою трубу по направлению дыма и сказал:

— Дым и есть, а под ним жилье. Вижу крышу из пловучего леса.

Пальни из пушки на вызов людей и, кроме того, два раза для «Камчатки», чтобы зря не искали. Да подними флаг, — распорядился Васильев.

И с «Бобра» дали одна и вскоре за ним еще два выстрела. Одновременно на бриге были убраны паруса и брошен якорь.

Головнин, услышав далекий отголосок выстрелов, приказал повернуть обратно и стал лавировать против ветра, чтобы приблизиться к «Бобру».

Туман разошелся. Наступила короткая июльская ночь, похожая на сумерки. В эту ночь никто не спал на кораблях, ожидая поскорее увидеть этих затерянных среди холодной пустыня охотников. Ведь то были русские Робинзоны.

Наступил долгий северный рассвет.

Но почему до сих пор на берегу не видно людей?

— Дать еще выстрел из пушки!

Над островом загрохотал и прокатился новый выстрел.

Через минуту после этого на берегу показались крохотные человеческие фигуры. Было уже светло, и в подзорные трубы они были ясно видны.

— Люди, люди на острове!

Они сначала как бы замерли на месте, будто не верили своим глазам, затем засуетились, забегали, и скоро показалась лодка. Было видно, как дружно и с какой торопливостью гребли они тремя парами весел.

Головнин крикнул Васильеву в рупор:

— Я перейду к вам, пойдем навстречу лодке. Лот показывает, что для меня глубина здесь недостаточна.

— Мой «Бобр» пройдет, — отвечал Васильев. — Спускаю трап!

Головнин перебрался на бриг.

«Бобр» направился к берегу, и вскоре лодка была у его борта. В ней сидело семь человек, одетых в котиковые шкуры, в косматых шапках из белого песца.

Васильев перегнулся через борт и крикнул:

— Шипицын! Ты? Поднимайся скорей сюда!

Все сидевшие в лодке быстро поднялись на бриг, впереди них был человек высокого роста, широкий в плечах, медленный в движениях, видимо, очень сильный.

Лицо его обросло густой длинной бородой, в которой серебрилась проседь. Из-под его песцовой шапки спускались по плечам длинные, сбитые в колтун волосы.

У него были небольшие, но живые темные глаза, в которых светились сила и энергия.

Это и был Шипицын.

Когда он поднялся на палубу брига, то, видимо, еще не узнавая никого, громко произнес хриплым, дрогнувшим от волнения голосом:

— Слава богу! Есть еще люди на белом свете! — Затем, узнав Васильева, крикнул с надрывом в голосе: — Иван Алексеич, ты?! Да как же это! — и бросился обнимать и целовать его и всех, кто стоял рядом с ним.

Товарищи Шипицына крестились, плакали от радости и также обнимали и целовали подряд всех, особенно горячо приветствуя тех из васильевцев, кого узнавали.

Но когда прошел первый восторг встречи, спасенные начали горько упрекать штурмана Потапова, который семь лет назад привез их на этот дикий остров и бросил на произвол судьбы. Слезы возмущения слышались в голосах этих мужественных люден, проявивших нечеловеческую энергию в борьбе за жизнь в бескрайных ледяных пустынях Севера, где были только камень и лед.

Всем спасенным дали водки и хлеба.

Они с жадностью выпили по чарке, а при виде хлеба по их закопченным лицам побежали крупные слезы, оставляя грязные потеки на щеках. Плача, они ели хлеб, подбирая своими совершенно почерневшими когтистыми руками каждую кроху, бережно отправляя ее в рот.

Когда первый голод был утолен, они наперебой стали рассказывать о своих несчастиях, умолкая лишь тогда, когда начинал говорить Шипицын. Они уважали его.

А Шипицын, тоже волнуясь и спеша, говорил:

— Что сделали с нами? А? Я прослужил компании двадцать лет! Усерднее меня, кажись, никого и не было. Баба у меня тоже промышленная. Вот извольте посмотреть... — И он вытащил откуда-то из своих меховых недр засаленную и истрепанную до курчавости записную книжку, в которую записывалась вся артельная добыча. — Вот глядите, за год мы с бабой добыли восемьсот морских котов. А остальные — кто двести, кто мало-мало поболе, а кто и двух сотен не добыл.

— А ты расскажи, как тебе было здесь с промысловыми, — посоветовал Шипицыну один из приехавших с ним.

— Эх, что об этом говорить! — воскликнул Шипицын. — Сколь я вытерпел здесь, только один бог знает, да вот они, — указал он на своих товарищей.