А когда вернулась, чайка уже умерла… Она безжизненно лежала на влажной траве и смотрела в небо мутными глазами. И я почувствовала себя такой виноватой, что оставила её хоть на секунду одну! Меня не интересовало больше, была эта чайка обречена или нет, – советское наконец задавило во мне начисто сладкий но подлый голосок, и я верила, что чайка выжила бы, если бы я её не оставила. Ведь все в этом мире в наших руках, стоит только как следует захотеть. Мы способны на чудеса ради других, ради тех, кому нужна наша помощь-, надо только взять судьбу в свои руки и быть сильной!

…Я всегда вспоминала с тех пор эту чайку, когда мне было трудно, и хотелось спрятаться в раковину, уйти от трудностей и оставить других самим за себя бороться. Чайка не могла бороться за себя сама. Лиза не может бороться за себя сама. Да даже и те, кто могут, – им все равно нужна твоя помощь! Не время думать о себе и жалеть себя. Погибшая чайка стала для меня символом, не позволявшим мне больше идти на компромиссы со своей совестью, как бы трудно ни было. Ведь «консенсус» эгоизма и самоотверженности, -это на самом деле победа эгоизма! О чем. свидетельствует и все произошедшее дома с начала «эпохи компромиссов»…

… Над Лизой начали издеваться довольно субтильно: сначала её изолировали в школе от других детей. Зататарили в класс с тремя переростками-олигофренами, добрыми ребятами, которых, впрочем ничему уже нельзя было, по-видимому, научить. Лизу можно было ещё ой как многому обучить, – если приложить для этого усилия. Так, как делали дома я и Тамара. Но из школы она приходила какая-то осоловевшая, никого, даже меня, не узнавала, а когда я начала задавать школе вопросы: почему мой ребенок меня не узнает, когда возвращается домой, почему когда я меняю ей подгузник, она становится лицом к стенке, ноги на ширине плеч, как будто обыскиваемый в полицейском участке, почему она вот уже полгода как не получает помощи от логопеда, которую нам обещали?, – Лизу перестали кормить обедами. Она возвращалась домой только к четырем часам, совершенно обессиленная. «Она ничего не хотела есть, кроме чипсов и яблока», – писали в дневнике учителя-бухенвальдовские надзиратели, возвращая неразогретым обед, который мы с Томой посылали в Лизином ранце. Все расспросы о том, как её кормят, почему это она ничего не ест, хотя дома её не отгонишь от холодильника, упирались в глухую стенку. Вместо этого я три или четыре раза получила на подпись формуляр для школьных обедов, приготовленных там же. В меню было только то, что Лиза есть не стала бы, и когда она начинала ходить в эту школу, директорша – лопоухая, как Тони Блэр, с вечно заложенным насморком носом, бледная протестатнтка из зажитичной, видимо, семьи, – заверяла её, что не будет никаких проблем с разогреванием обедов, посланных в школу из дома. Я пробовала обьяснить, что Лиза не будет есть предложенную школой пищу. «Уж не навязываете ли вы нам этот формуляр насильно и уж не потому ли, что я не хочу его подписывать, моего ребенка перестали кормить ? « – в лоб спросила я. Со сладкой улыбочкой директриса заверила меня, что, конечно, нет.

…Сначала Лизе перестали разогревать рис. Обыкновенный сваренный на воде рис, безо всяких добавок. Сказали, что якобы это небезопасно для здоровья. Я попросила вежливо список того, что можно разогревать, а что – нет. Список мне не дали, хотя сначала заверяли, что он существует. Когда через пару недель и двумя неподписанными формулярами позднее школа отказалась разогревать практически все, что Лиза любила есть: фасоль, картошку и гречневую кашу (от этого невиданного дикарского блюда цивилизованный персонал вообще пришел в ужас!), а сама Лиза драматически начала худеть, я потребовала встречи с директрисой. Опять-таки меня ласково заверили, что все в порядке, и что Лизу все очень любят, что её никто и не думал изолировать от большинства других детей, потому, что она – «цветная», просто в школе нет других мест (в начале года Лизу перевели из класса почти ровесников, мотивируя это тем, что она старше на несколько месяцев, – в вышеописанную группу тех, кто старше её на несколько лет!). Список запрещенной к разогреву еды мне опять не дали, но дали имя женщины, у которой, по словам директрисы, он был. Я обещала с ней связаться. «Кстати, а почему у вас в школе дети не переобуваются?» – поинтересовалась я. А когда Лиза вернулась из школы в тот день, на её новеньких ботинках красовался свежий разрез ножом… Не будешь задавать лишних вопроов, мамаша!

Буквально на следующий день директриса позвонила мне на работу.

– С вашей девочкой произошел несчастный случай. Она упала и поранилась. Мы отвезли её в местную больницу, но больница отказалась ей помочь, потому что они здесь помогают только взрослым, а не детям. Мы хотим её везти в Белфаст, в Королевскую больницу.

Белфаст был более чем в часе езды, а в Королевской больнице в отделении скорой помощи, как правило, надо было сидеть в очереди 4-6 часов…

– Никуда не возите её! – воскликнула я, сама медсестра гражданской обороны. -Сейчас моя мама приедет за ней и заберет её домой!

… Мама рассказала, что когда она пришла забирать Лизу, то застала такую картину: по уши в крови, девочка сидела на стуле, а вокруг нее было человек пять здоровых теток, включая медсестру, которые стояли там и ничего не делали, даже не продезинфецировали глубокий порез у нее над бровью…»А ну идем домой скорей, подальше от этих идиотов!» – гневно по-русски воскликнула мама, схватив Лизу за руку. И обнаружила, что девочка была привязана к стулу!

– Тут уж я сказала им, что я о них думаю! По-русски, конечно. Много им чести с ними после такого фашизма на их языке изьясняться! – негодовала мама. -Стоят пять клуш, растопырились… Ребенок кровью истекает, а они его к стулу привязывают!

Школа отрицала, что Лиза была привязана к стулу. Никто за все время её болезни не поинтересовался тем, как она себя чувствует. Вместо этого я получила письмо о том, как «безобразно и неприемлемо» себя вела в школе мама…

Другой специальной школы в районе не было, и я, скрепя сердце, надеялась на то, что проблемы можно будет разрешить. Я продолжала настаивать на терапиях, которые были нужны её девочке для того, чтобы развиваться, и так не не получила вразумительного ответа на вопросы о списке запрещенной еды, из чего можно было только сделать вывод, что такого списка не существовало в природе. Ответ официальных инстанций на её достаточно прямой вопрос напоминал ответ героя Романа Карцева на вопрос героя Виктора Ильченко в их далекой сценке начала 70-х: « Послушайте, Кольцов, Вы, конечно, были на работе? Да?»- «Это полотенце!» Тот же стиль…

А в начале мая девочка вернулась из школы с проколотыми ушами, из которых текла лимфа… Удар был нанесен расчётливо: дело было в пятницу вечером, и врач, который мог бы засвидетельствовать, что случилось, отсутствовал до вторника…Ситуация была настолько фантасмагорически-нереальная, что я прекрасно понимала, что мне бы никто не поверил. Но факт оставался фактом: это могло произойти только в школе. А сама Лиза не в состоянии была рассказать, кто это сделал, – и мерзавцы хорошо это знали и этим пользовались. Они совершенно очевидно хотели, чтобы я забрала своего ребенка из этой «белой протестантской» школы . У дирекции были хорошие связи с известным рестораном в самой оголтелой в округе лоялистской деревне: он даже эту школу спонсировал…

Я вспомнила о своем разговоре с родителями другой девочки – ирландской католички, которую чуть не исключили из этой же школы… за то, что ей была необходима специальная медицинская диета! «Подонки ничему не собирались учить наших детей, они считали их обузой для общества, а мы, видимо, по их мнению, должны вообще быть им благодарными за то, что они дают нам передышку, присматривая за ними, – и не задавать лишних вопросов…» Когда Лиза после медосмотра в школе пришла домой в расстегнутом платье – никто просто не задумался над тем, что его надо бы застегнуть, – я получила, например, такой ответ на свой вопрос об этом: «Вы не уверены в том, сколько именно пуговиц было расстегнуто!». Иными словами, опять – таки, «это полотенце!» …